— Привычные. Охотой живем… Ты раньше, видно, тайга не ходил? — вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.
— Ходил, а вот видишь — заблудился. Хорошо, что вышел на дорогу и увидел огонек.
— А то бы мог замерзнуть. В кастрюле бери чай. Сахар и чашка на столе, — сказала она, отвернувшись к ребенку, но вдруг приподнялась: — Еще кто-то идет!
До слуха донесся скрип лыж. Дверь открылась и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал он меня своим появлением! Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.
Бросив у входа на пол рукавицы, старик протер запорошенные снегом глаза, расчесал пятерней заиндевевшую бороду.
— Слава богу! — сказал он с явным облегчением. — Чего только не передумал! Давно пришли?
— Только что, Пашкиным следом.
— Он уж был тут? — удивился старик.
— Был и ушел.
— Эко отмахал каку даль! Здравствуй, Марфа. Ты чего это чужих стала впускать к себе? — уже повеселев, обратился он к хозяйке.
— Сам идет. Окошко сделали нарошно к дороге, огонь ночью не гасим: кто заблудится, так скорее зимовье найдет.
— Эх, до чего же вы славный народ, эвенки! Гурьяныч сел на чурбак, огляделся.
— Однако, устал?
— Немножко. А Тешка где? — спросил старик.
— Ушел ловушки закрывать, скоро промысел кончается.
— Борьки тоже нет? — И старик, подумав, сказал серьезно: — Зря его отпускаешь.
— Он большой, сам как хочет живет.
— Оно-то так, да долго ли до греха!
— Раздевайся, Гурьяныч.
— Спасибо, Марфа, побегу, отдыхать не стану. Мы ведь условились в полночь сойтись у стога, а уж скоро рассвет. Беспокоиться будут.
— Чай попей, еще успеешь.
— За чай спасибо, а от хлеба не откажусь, если он есть у тебя. На ходу пожую.
— Бери, сколько надо, на столе под полотенцем. Гурьяныч достал лепешку, приложил ее к носу, громко потянул в себя воздух.
— Ты, Марфа, мастерица насчет хлеба, ароматный-то какой!
— А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб — куда с добром, весь день во рту держалась его сладость, — ответила Марфа.
— Бывает и у моей старушки удача.
Гурьяныч положил на горячую печку лепешку, повернулся ко мне и, пряча в усах улыбку, неодобрительно закачал головою.
— Думал, беда случилась, ан нет, обошлось.
— А где Василий Николаевич? — спросил я.
— Там, на сопке, костер держит, кричит да стреляет — знак подает.
— Сколько беспокойства наделал! — произнес я вслух, досадуя на себя.
— Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдешь: блукаешь в четырех стенах за мое почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.
И он заторопился. Разломив пополам горячую лепешку, сунул ее за пазуху. Скрипнула дверь, и в темной, растревоженной ветром тайге шаги старика смолкли.
А мне уже трудно было отвести мысли от Гурьяныча. Старик как-то весь открылся мне в этой встрече в зимовье. Все у него от леса, где он родился и утверждал свое право на жизнь, на хлеб, на теплый угол. Лес одинаково наложил отпечаток и на его внешность и на характер. У него и фигура, и походка, и заячья шапка, и однорядка, и шомполка составляют одно целое. К тому же старик обладает необыкновенной обаятельностью, которая обнаруживается с первых его слов. Весь он открыт, как лес в солнечный день. Природа в Гурьяныче, кажется, показала, какими отличными качествами она награждает людей за их привязанность к ней.
В избе от накалившейся докрасна печки стало жарко. Я прилег на шкуру и, засыпая, подумал: «Какой вкусной покажется старику горячая лепешка на холодном смолевом воздухе».
А снег все шел и шел. Шумели, баюкая сон, старые сосны…
Меня разбудил запах распаренной сохатины и лука. В углу, плача, тихо всхлипывал трехлетний мальчишка.
— Чем он недоволен? — спросил я Марфу, занятую приготовлением завтрака.
— Петро-то? Должен был Борька прийти, да чего-то задержался. Вот он и ревет. Да и я беспокоюсь…
Снаружи послышались торопливые шаги по снегу и легкий стук в дверь. Петро сразу смолк и, вытирая рукавом мутные слезы, заулыбался, а Марфа распахнула дверь. Вместе со струей холодного воздуха в зимовье ворвался козел. Это было так неожиданно, что я буквально оторопел. В следующее мгновенье я увидел у него на шее голубую тряпочку, Тяжелое дыханье выдавало усталость — видно, издалека бежал к зимовью.