— Он у меня один… И я одна… Отец с нами не живёт… Он раньше был хороший мальчик, ласковый… Соседи никогда не жаловались… Такое с ним в первый раз… Мне и на фабрике обещали, что больше меня теперь во вторую смену ставить не будут. Я теперь все вечера буду с ним…
— Я понимаю… Только меня-то вы зря просите… Вам Алексея Николаевича Старкова просить надо… Он-то, говорят, теперь на один глаз почти ослеп… И суд просите… Но, боюсь, бесполезно.
— Адвокат говорит, есть надежда… Что, может, в колонию и не пошлют… Если докажут, что Алексей Николаевич хотел его побить…
В другой раз, когда он был не один, а с Татьяной, его навестила пара — родители, как он понял, главного из тех шестерых. В отличие от той женщины эти держались много увереннее — по ним уже с порога было видно, что эти-то двое знали, куда и зачем они пришли. Мать парня, судя по налитым, крепким щекам, по объёмистому бюсту и невероятной толщине икр, распиравших её высокие, до колен сапоги так, что они вот-вот должны были лопнуть по швам, по количеству колец на пальцах и высоте шиньона на крашеных и перекрашенных волосах, была явно из торгового мира и была, конечно, главная ударная сила в семье; отец же, худой, угрюмый и, по-видимому, пьющий человек (как выяснилось, мастер из автосервиса), держался всё время как бы за спиной у неё — тоже, несомненно, зная себе цену, но по долгому жизненному опыту предпочитая выставлять всегда вперёд её, а не себя. Войдя, она широко разложила на тумбочке и по подоконнику множество коробок и банок, тут же вызвала из коридора няню и, сунув ей в карман халата какую-то бумажку, послала её ещё за одним графином с водой — для букета цветов, который они принесли с собой, потом, обнаружив, что табуреток в палате на троих не хватает — палата была двухместная, сосед Горта, уже выздоравливающий, в это время где-то гулял, — сама вышла в коридор и притащила оттуда, грохнув им об порог, ещё один стул.
Надо отдать этой тётке должное — она недолго задержалась на всех этих пустяках о погоде, о его здоровье, о том, о сём…
— Александр Иваныч, — придвинулась она поближе к нему: ноздри его тут же ухватили запах крепких, сладковатых духов, перемешанных с таким же крепким запахом пота. — Вы человек образованный, доцент… Так сказать, воспитатель молодёжи… Поверьте, своими руками, кажется, задушила бы мерзавца, даром, что мой сын… Ну, чего ему не хватало? Чего? Из армии пришёл, в техникум пристроили, жениться собрался, в доме всё есть… Живи себе и живи… Нет, водка проклятая, дружки, пропади они все пропадом… И что ж теперь — тюрьма?.. Я мать, понимаете — мать? Разве я могу спокойно смотреть, как погибает сын? Я ж его вынянчила, вырастила, ночей не спала… Из тюрьмы-то, знаете, какие теперь выходят? Что ж я потом-то с ним делать буду?.. И всё из-за чего? Из-за дружков, из-за босяков этих несчастных, будь они прокляты, окаянное отродье… Ведь пропадёт парень, как пить дать пропадёт… Кто бы нас-то с отцом хоть пожалел… А, Александр Иваныч? Слава Богу, врачи говорят, всё обошлось, вы теперь на поправку пошли… Александр Иваныч, просим вас, умоляем… Спасите парня, нас спасите… Вам-то теперь какая корысть его губить? Ну, приключилось несчастье, было… Назад-то ничего уж теперь не вернёшь… Вы поправитесь, опять на работу пойдёте, жизни будете радоваться, дочек растить… А ему — конец? Ведь ему этим летом только двадцать один год исполнился, Александр Иваныч… Он ещё человеком станет, не хуже других… Может быть, мы сумеем как-нибудь договориться? А, Александр Иваныч? Вы в обиде не будете — богом клянусь…
— Подождите, подождите… Я что-то плохо понимаю вас… Я-то чем вам могу помочь?
— Можете, Александр Иваныч, можете… Вы очень можете… Всё теперь зависит от вас…
— Всё? Что именно — всё?
— Как дело повернуть… Если вы признаете, что вы и ваши товарищи сильно выпимши были… И мальчишку этого напугали, погнались за ним… Да ещё если в деле будет ваше заявление, что вы ничего не имеете против них…
— Так… Интересно… — Ему вдруг отчего-то стало весело: ничего не скажешь, молодцы! Эти будут жить… Эти всегда будут жить! Что бы ни произошло… — Надо, значит, чтобы я всю вину взял на себя? Так я вас понял?.. Неплохо придумано… Честное слово, неплохо… А мне, позвольте узнать, в качестве компенсации что вы предлагаете? Так сказать, за любовь договоримся или всё-таки за что ещё?
— Ну зачем же так, Александр Иваныч, — за любовь… Мы люди скромные, положение занимаем небольшое… Но и у нас тоже кое-что есть… Тысячи две мы бы, я думаю, наскребли…
— Две? Всего две? За то, что чуть-чуть было не убили человека?.. Негусто… Прямо скажем, негусто… Как я понимаю, вряд ли больше, чем дают теперь сверху за хороший мебельный гарнитур…
— Какие же две, Александр Иваныч? Две — это только от нас… А другие? Другие-то тоже что-нибудь соберут… Главное — договориться… Но, конечно, если две мало, Александр Иваныч… Если вы считаете, что мало, можно, наверное, будет и три… Сожмёмся, продадим что-нибудь, чего уж там… А, да что о нас говорить…
— Можно и не так, Александр Иваныч, — вмешался молчавший всё это время её муж. — Можно и по-другому. У вас нет машины?
— Ну, нет…
— Мы бы все вместе собрали бы вам на машину. И достали бы вам её… Если и не новую, то это так просто, только говориться будет, что не новая. Отвечаю, я бы вам всё в ней сделал в лучшем виде, никогда бы и горя не знали с ней. И после тоже я бы её обслуживал, прямо ко мне бы и приезжали… Не верите — спросите у людей. Меня знают, ко мне всегда в очередь стоят…
— И так можно, — поддержала она. — Соглашайтесь, Александр Иваныч… И так, и так вы ни с какого боку не внакладе… Человек вы серьёзный, уважаемый. Вам-то что оттого, что парня засудят? А так и вам хорошо… Наверное, года за два ваш заработок, не меньше. И то если не пить, не есть…
Последнее замечание, видимо, и переполнило чашу терпения Татьяны, молча, отвернувшись к окну, сидевшей до этого в углу. Она вскочила:
— Сейчас же… Сию же минуту убирайтесь отсюда вон!
— Почему? — искренне удивилась тётка. Её лицо продолжало выражать полнейшее миролюбие. — Александр Иваныч вон не возражает, слушает нас… Мы с ним про дело говорим…
— Убирайтесь сейчас же! Сейчас же вон! Или я закричу…
— Да что вы, гражданочка, будто с цепи сорвались? Мы же по-хорошему, не чего-нибудь… Что я такого сказала, что вы вскинулись?
— Последний раз предупреждаю — я закричу!
— Александр Иваныч, да что же это такое, в самом деле? Вы же вроде поняли нас… Условия стали ставить…
— Уходите… Она права… Лучше вам уйти…
— Уйти?.. Ну, ладно. Уйдём, — поднялась она с табуретки. За ней поднялся и муж. — Но мы ещё придём. Мы по-другому придём… Не хотите миром? Не надо… Думаете, и на вас никого нет? Найдём! И на вас найдём… Это ещё неизвестно, кто там будет — вы или мой сын… Пьяницы, хулиганы! Напились, на мальчонку навалились, бугаи… Нашли над кем куражиться… Доценты, профессора… Давить вас надо, таких профессоров! Лежишь теперь — и поделом тебе, лежи. Поделом! Твоё счастье, что не сдох… Ничего, сдохнешь, сволочь, дай срок…
Вечером, перед ужином, на полчаса забежала Верочка. Он не раз пытался запретить ей приходить, кроме как по воскресеньям, — достаётся им теперь, бедным школярам: как ни верти, получается полный рабочий день, а им ведь и поиграть ещё во что-нибудь хочется, и на улицу пойти, и с книжкой поваляться, животом на диване, задрав ноги кверху, но она не слушалась его, приходила почти каждый день. Хорошо ещё, что больница была недалеко от их дома, у Петровских ворот, две троллейбусные остановки пешком, а то и того ближе — прямиком через проходные дворы. Конечно, ворчал он больше так, для порядку, на самом-то деле его ужасно радовали её приходы, он ждал их, даже как-то готовился к ним, обдумывал, вспоминал, что ещё они не успели в прошлый раз обсудить, что ещё он хотел её спросить тогда, но так и не спросил… Что ж… Всё естественно… У старшей уже своя жизнь, у неё жених, скоро замуж выйдет, да с ней они не были никогда особенно близки: отец ты — ну, и отец, значит, так надо, а дома ты, нет ли, разговариваешь ли ты или молчишь — твоё значение не в этом, а в том, что ты вообще есть… Ну, а жена… Что ж жена… Чего они с ней не обсудили до сих пор, за их двадцатипятилетнюю совместную жизнь? Чего ещё не сказали друг другу? Всё сказано, всё сказали. И надо благодарить Бога хотя бы уж за то, что им до сих пор ещё не тяжело вместе, что им можно и теперь, под старость, как в былые времена, без всякой натуги посидеть рядом вдвоём и помолчать: ты думаешь о своём, она о своём, и обоим, в общем-то, хорошо…