Она схватила его руку, прижала к своей груди. И мастер услышал, как сердце женщины сокрушает ее изнутри, грохоча, как шаги быка по земле Крита.
— Ты чувствуешь? Или я сделаю это, или умру.
— Да, царица. Я выполню все. И ты не умрешь.
Она отпустила его руку, прикрыла ладонью глаза.
— Иди. Не смотри на меня. А если все-таки умру, приноси жертвы Афродите и проси за меня, сколько сможешь. Скажи ей, царица Пасифая поняла ее силу.
Мастер поднялся и вышел, придержав занавесь для старой рабыни. Неира сменила его у ложа, поднося к губам Пасифаи бронзовый кубок, пахнущий травами.
— Неира, если со мной что-нибудь… Пошли гонца к сестре моей Кирке… Пусть сделает зелье. Снимет заклятье с царя.
— Поспи, царица. Ты устала, озябла. Выпей, поспи. Я буду здесь, с тобой.
— Нет. Я засну одна. Закрой двери плотнее, когда уйдешь.
Рабыня кивнула и снова поднесла к губам Пасифаи отвар. Бормотала непонятные слова. Следила, как пьет маленькими глотками, отдыхая и морщась… Уходя, оглянулась на царицу и заторопилась, зашептала быстрее, отвернулась, — не видеть, как выгибается женщина, стискивая бедрами сложенные руки…
— Как! Что это? — Вера вскочила, глядя на книжку, распластавшую желтые крылья страниц. Вместо следующих листов из корешка торчали неровные края внутренних полей.
Потом смех ее стукнулся о плафон и улетел в черный коридор, в раскрытые двери спальни. Она смеялась громко, вытирая пальцем мокрые уголки глаз. Чтоб не расплакаться совсем.
— Это же книга! Просто старая книжка, обложки даже нет! Дурацкие какие-то мифы древние. Ну, нету куска, ладно. Ну и…
Она схватила книгу и стала листать прочитанные страницы. Ну, где же, ведь положено так — на одной или двух, мелко, совсем крошечными буквами — автор, название… Нету! Снова раскрыла книгу и, стараясь не читать после вырванных страниц, сверила номера.
— Шестнадцать! Восемь листов вырвано! Да что за…
С трудом различая стол через мгновенные слезы, допила вино. Размахнулась и швырнула узкое витое стекло в стенку над раковиной. Брызнули осколки, отсвечивая винной сукровицей.
Села. Прямо, как школьница, только голая и заплаканная, шмыгая носом. Шептала себе:
— Спокойно, ты же взрослая тетка. Ну? Не смей реветь! Сейчас дочитаешь и спокойно представишь себе, что там было, на этих восьми листах.
Сказала о восьми и почувствовала, как стали кривиться губы. Надо в отпуск, устала-устала-устала, нервы-нервы, нервы-ы-ы-ы-ы…
— Или вообще не читай, — подсказала себе.
Сунула ноги в тапочки, чтоб не ходить по стеклам. В черном рту спальни упала на неубранную постель, вздрогнув от холода простыней. Стиснула между колен сомкнутые ладони. И увидела краем глаза, как мелькнула в дверях, всколыхнув тяжелую ткань, старая рабыня.
Вера прикусила губу, задышала часто, согнулась, зажимая ребрами грохочущее сердце. О, мой царственный Бык, я несу наказанье любовью. Никого не приблизив, и всех отвергая, Афродиту обидела я. И теперь все мое — не мое. Все — тебе. Мои узкие ступни, и длинные ноги. Мои бедра и пламя, что сжигает руно. Мой живот, слишком гладкий, детей не носивший. И высокая грудь. Как мне быть, Афродита? Тебе покоряюсь, ты мне силу свою показала. Дай же милость, яви, о, богиня. За мучения женские — женского счастья! Дай! И можешь убить…
Теплый ветер, пахнущий зрелой травой, пролетел по комнате, тронул мокрый лоб и мелко дрожащие плечи.
— Полной мерой, бесстрашная, — шепнул женский голос с насмешливой лаской. И, пройдя сквозь черное стекло, влился древним вином в осенний остылый воздух.
Вера полежала, дыша медленнее, расслабляя согретые руки и плечи. Спустила ноги с кровати. Нащупав гребень, тщательно расчесала длинные волосы, заколола их высоко, темной короной. Пошла в кухню, улыбнувшись мысли, что весь день только и бегает голышом по квартире. Шепотом сказала:
— Да это мой лучший выходной!
Открыв дверь кладовочки, порылась на полке, залезая по самое плечо обнаженной рукой, и вытащила, цепляя кожаным ремешком, потертый бинокль, от деда еще.
В кухне положила его на стол. Открыла несколько последних страниц.
Пасифая стояла на макушке холма. Ветер, разрисовав синеву плоского моря, прилетел к ней; играл складками оранжевого хитона, трепал волосы. Она положила руку на круглый живот и, ощутив шевеление, погладила.
Будто сквозь зеленую прибрежную воду, вспоминала, как разворачивал перед ней Дедал свиток с чертежами, в которых она ничего не понимала, а только кивала, веря мастеру, горя нетерпением. Как в последнюю ночь перед закланием они привезли на луг пустую внутри деревянную корову, обшитую лоснящейся шкурой. И, как, держа в руках склянку с мазью, она собралась потребовать, чтоб все ушли, отвернулись, не смотрели, но не успела, потому что — последняя ночь. Все неважно.