— Это не я, — отозвался Ленц. — Я вообще первый раз такое вижу. Что такое «L»? На каждом повороте этот знак.
— Первая буква твоего имени, нет? Лево. Лаборатория. Лагерь… Любовь?
— Жизнь, — сказал Хаген. — «L» — это жизнь! **
— Так вот с кем мы танцуем! — прошипел Мориц. — То-то я чувствую… Ах, чёрт, как ненавижу эти колодцы, всю эту подземную срань! Краузе, выруби его как-нибудь понежнее, он нас сейчас закопает!
Он встряхнулся, забренчав всем своим жестяным скарбом, нахохлился и вдруг резко поворотил назад, вбуравливаясь, распихивая всех локтями как обезумевший гном. Ульрих схватил его за шиворот:
— Стоять! Куда?
— Наружу! Отпусти меня, да чёрт же, чёрт, я задыхаюсь! Они сейчас дадут газ!
— Так открой подсумок, истерик. Нет тут никакого газа. Ленц, ты ведёшь?
— Не знаю! — отчаянно прозвенел Ленц. — Не понимаю. Кажется, не я. Не моё. Нет!
Вороньи тени метались по стенам и потолку. Гигантская фигура Ульриха тянулась ввысь и вширь, размахивая тряпичными полотнами. Свет лампочки тускнел, и где-то вдали уже заворчал, заскрежетал механизм, отвечающий за опускающийся потолок, кривые углы, рябь и помехи, прорывающиеся в эфир сквозь гул ежевечерней радиопередачи:
«Каким образом природа руководит этими процессами? Если идти по жизни с открытыми глазами, нельзя не увидеть, что повсюду в мире царит жесточайшая борьба. Борьба за право быть, борьба против участи не быть…»
— Кто ведёт? — в лязгающем бронзовом призыве Ульриха прозвучали жалобные нотки. — Группа — кто?
— Я, — сказал Хаген.
Словно во сне, плывущей лунной походкой, он направился назад, в скопление самых густых теней, и группа расступилась перед ним, и, пропустив, сомкнулась, потянулась следом.
***
Этого места никогда не существовало. И оно, в свою очередь, было непригодно для существования. И только дикая боль в правом подреберье расставляла всё по местам, доказывая, что ощущения первичны и составляют истинную, сотканную из суровых ниток, ткань реальности.
— Ну вот, — сказал Мориц. — У Кальта новый солдатик. Лучше прежнего.
— Селяви, — откликнулся Краузе. — Кажется, так говорят в этом вашем Дендермонде? Что за дурацкое название — Дендермонде!
— Дурила, я же не оттуда. Я там даже и не бывал никогда, там воевал мой дед. Я из…
— Ну?
— Не помню, — сказал Мориц удивлённо. Его востроносое лицо исказилось напряженной гримасой. — О чём мы вообще говорим? Ты осёл, Краузе! Осёл, крытый другим ослом. Что за чушь ты несёшь?
Краузе утробно хмыкнул, показывая желтые коронки. Задумчиво допил из фляги и сунул её в карман комбинезона.
— Ты должен мне пять марок. Или даже шесть. А если будешь хорошо себя вести, куплю тебе билет в Цирк.
— Дерьмо, — сказал Мориц. — Дерьмодерьмо-дерьмо!
Он погрозил кулаком флагштоку, возносящемуся к небу как стальной кол. Для крошечного насекомого, ползущего зигзагами меж гудящих электричеством бетонных громад, Мориц был невероятно самонадеян. Остальные вели себя тише. Внезапно выскакивающий ветер хлестал их мокрой тряпкой, бросая в глаза россыпь ледяных осколков. Хаген постоянно облизывал губы, стремясь избавиться от намерзающей корки. Он не узнавал местности, в этом были виноваты те, кто разрывал пространство, наводняя его навязчивым запахом горящей резины и трансформаторным жужжанием. При каждом резком движении в воздухе проскакивали искры. Краузе не делал резких движений, но был весь облеплен сине-белыми всполохами статического электричества. Зато гладкий, окатистый Рогге входил в поток как нож в масло, без шума и пробоев.
Если бы я был один…
Его предупреждали о коварстве Территории, ловушках и спецэффектах, и самое главное — о чуждости всего, что можно встретить и наблюдать, но сейчас он чувствовал только печаль, глубокую и всепоглощающую, а всё что искрило и буровилось на поверхности было столь же мало значимо, как помехи радиосигнала. Шипение и треск, крутит водоворот, но в глубине — безмолвие и контуры, подёрнутые рябью…
Когда-нибудь я останусь один и тогда…
Он попытался абстрагироваться от звука шагов, толчков, голосов, и сразу ощутил результат. Дорога выровнялась, и ветер мягко прикоснулся к щеке, заживляя раны и ссадины.
Я не мог бы остаться здесь, но мог бы увидеть. Одним глазком.
Он не питал иллюзий — это место по-прежнему отторгало их, как инородные включения. И всё-таки здесь что-то было, он понимал Кальта: то, что скрывалось в глубине, заслуживало исследования, и стандартные инструменты здесь не годились.
«На почте лежали письма, — вспомнил он, как будто лампочка озарила чёрную шахту подсознания. — Много писем, не дошедших до адресата, не отправленных и не врученных. Одно из них было адресовано мне! Теперь поздно, теперь Франц, он не даст». Мысли получались рубленными, жесткими и терпкими на спиле. Опять опоздал. Курьерский поезд ушёл без него. Клик-клак — повернулась стрелка, и многозвенный состав втянулся в узкую стенную щель, которая сразу же заросла бронёй и стала монолитной.
Теперь мне никогда не вернуться! Может ли это быть — никогда?
— Не понимаю, — нервозно произнёс Ленц. — Кто сейчас ведёт? Я? Или не я? Это принципиально.
— Не отвлекайся, — посоветовал Рогге, а Мориц хихикнул:
— Чудно. У нас завелись принципы. Их притащил безымянный солдат. Краузе, гляди, чтоб он тебя не укусил, ты недостаточно иммунен.
— Заткнись!
— Замолчите, — попросил Хаген. — Вы мешаете мне сосредоточиться.
— Сосредоточиться? Да ты спятил, друг. «Сосредоточиться». Ну, конечно, мы мешаем, а для чего же ещё нужна группа? Давай-давай, напряги мозги, и Территория сделает из них шнельклопс. Чуете запах жареного? Ульрих, почему ты ничего ему не объяснил?
— Там был Франц, — с горечью ответил Ульрих. — Он обещал, что объяснит всё. Я поверил. Я согласился.
— Франц! — в устах Морица короткое имя прозвучало как название стыдной болезни. — Вот кто нас закопает. Вонючка. Самолюбивое дрянцо.
— А ты? — негромко спросил Рогге.
— Я?
Мориц осёкся. Недоумевающе мотнул головой, словно боксёр, пропустивший удар. Обвёл взглядом остальных.
— Побойся бога, Эвальд, — сказал он наконец, и было видно, что реплика Рогге задела его до глубины души. — Вы все — побойтесь бога. По крайней мере, я-то знаю, что такое группа.
***
— Я — пас, — сознался Ленц. — Потерялся. Всё. Пора возвращаться.
Они стояли, глядя на заходящее солнце, огненно-красное и рыжее по краям, простирающее лучи по всем сторонам света. Бетонный квадрат, служивший им опорой, оказался шахматной клеткой. На других клетках застыли другие вещи, и все эти вещи составляли город, побежденный, опустевший, зажавший уши и скорчившийся в бомбоубежище.
Хаген совсем обессилел. Ульрих поддерживал его одной рукой, обхватив за плечи, без малейшего напряжения, не выказывая признаков недовольства. На его продолговатом лице сохранялось выражение спокойной фаталистической обречённости.
— Вот опять…
Хаген услышал вой. Он нарастал, набирал силу, становился нестерпимым. Что-то мелькнуло и земля сотряслась, подбросив их серией толчков.
— Ух! — возбужденно воскликнул Мориц. — Один в один. Я бы тоже…
Следующий взрыв прогремел ближе.
— Скажи «прощай», скажи «до свидания». Я могу делать это лучше!
— Убираемся, — принял решение Ульрих.
— Ещё секундочку! — простонал Мориц. — Я так давно не слышал…
— Ещё услышишь. Возвращаемся. Мне всё равно, кто ведёт, но это нужно сделать быстро.
«В самом деле, — подумал Хаген, — мы отклонились от курса. Нужно вернуться и попробовать сначала. Конечно, если нам позволят вернуться».
В последнем он не был уверен. Напряжение опять нарастало, но теперь его источник находился вовне. Как будто дремлющее, разлитое в пространстве сознание внезапно стряхнуло остатки сонной паутины и обнаружило сгусток беспокойства, ничтожно малый, но досадный и подлежащий истреблению. В переглядке подвальных впадин свозила враждебность. Каждая улица, каждый поворот, ущелье арки, виток пожарной лестницы, колодец чердачного окна предвещали неладное, таили движение, застывшее и извилистое, как серповидный нож, как бритва: зазеваешься — перережет сухожилия. Хаген поймал себя на том, что вертит головой, пытаясь ухватить перемены — промельк слева, скрип фонаря, что-то резкое, полосатое, треугольное реет в воздухе — и ничего нет, и синь — не синь, а зеркало роняет ледяные слёзы…