– Ну, неси, Иван Андреевич, намедни ее посмотрю, проредактирую, – произнес воодушевленно литературный критик.
Крылов оживился, с трудом поднялся, у него оказалась одышка, но, так как он был ростом высок, можно было думать, что его подъем сойдет за вечность.
Баснописец ушел из комнаты, Жуковскому не терпелось поделиться новостью, он медлил.
– По чарочке? – предложил педагог русского языка.
– Как же не по чарочке, дорогой Василий Андреевич! – они столкнули рюмки.
Пушкин предложил подождать третьего. Его друг согласился.
– А помнишь наши годы, дорогой Александр Сергеевич? – Жуковский положил ладонь на спинку ненового кресла.
– Как ты, будучи еще юнцом, предложил мне послушать одно из твоих произведений в Селе? – Крылов задерживался. – Как же оно называлось?
– Это на французском? – гадал Пушкин.
– Да, да, что-то напоминало мне тогда… Хотя я французским не очень-то был и увлечен. Но, Саша, мне нужно кое-что тебе сказать, – решился Жуковский.
– Да, да, старина, – Пушкин оглянулся, он искал его лицо, – я знаю, что ты мне хочешь сказать.
– Тут как-то э… – вспоминал его друг.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час.
– Эта тема мне близка, но глубь ее мне далека… – задумался царский учитель.
– Я знаю, кто сочинил пасквиль, – наконец едва слышно произнес Василий Жуковский, стоя за креслом, где сидел поэт.
Пушкина словно вырвало с места, он взлетел как на долго сжатой пружине.
– Что?! – он направил свой взор на друга. – Кто этот мерзавец, друг?! Василий Андреевич, скажи мне qui est cet enfoiré21?!
Жуковский не спешил.
– Впрочем, я знаю, я догадываюсь, кто это. Но как он мог?! Как хитер… Мaudit français… – додумывал Пушкин.
Жуковский не понимал, о ком он, но решил не затягивать, зная вспыльчивый характер друга, как бы он по ошибке не натворил лишнего.
– Это Геккерн, – сказал наставник цесаревича.
– Барон?! – Пушкин был удивлен.
– Да, намедни я был извещен о приезде Карамзина, нашего стихоплета, как ты говоришь, – улыбнулся Жуковский в попытке развеять обстановку, сожалея в том, что открыл правду, но Пушкин теперь от него не отстанет.
– Он общался с актуариусом неким Иваном Гагариным, тот поведал ему по секрету, что был свидетелем личной рукописи Геккерна.
– Ах, подонок, ах, шалопай! – высказался Пушкин.
Тут появился высокий Крылов, по его вальяжному состоянию супротив вида его комнаты и неряшливо одетой одежды трудно было сказать, что это издатель сатирико-просветительских журналов. Он отвлек ненадолго придворного поэта.
– Вот, Сергеич, – Крылов протянул ему частично испачканный каплями чернил листок и поспешил завалиться на свободное место.
Тут же принял из рук Жуковского чарку с водкой. Пушкин попытался вникнуть в сюжет басни, но ему было трудно сориентироваться, он терял терпение.
– Хорошо, Иван Андреевич, – он собрался его сложить, – можно его с собой, дома подумать надо?
Крылов дал ответ небыстрый, подобно своей должности библиотекаря, который не спешит с делами.
– Да, Александр, конечно. Это мой первый вариант переделки, если что, – ненавязчиво обратился он к поэту, глядя на друга, – тебе, дорогой Александр Сергеевич, придется начинать все сначала, – шутил Крылов, натянув улыбку.
Его редкая улыбка утешала Пушкина, но в голове уже засияла мысль о голландце. Литератор, не глядя на часы на камине, заспешил вдруг домой. Но друзья его уговорили остаться. Но затем, слегка отдохнув к утру, Александр Сергеевич Пушкин двинулся обратно.
26 января
Наутро, когда на улице еще было темно, но брезжил рассвет, даже не заглянув в спальню, Александр Пушкин не медлил с ответом барону Геккерну. Он прекрасно выспался в кресле Крылова. Теперь же он был полон энергии и решительности, но вскоре, опуская перо в чернильницу, в спешке сделал кляксу, смял бумагу и на новом чистом листе принялся выводить, не задумываясь, слова на французском.
«Baron, – начал он без преамбулы обращения, – к делу, мне стало известно о являющемся оскорбительным пасквиле по отношению ко мне. Что задевает честь моей семьи, и к этому притронута ваша рука. Сие письмо клеветническое я считаю также неприемлемым по отношению к российским государственным деятелям. Посему требую встречи с вами. Вызываю вас на дуэль!»
Для Пушкина дуэль как прогулка по горам Кавказа – и трудна, и завораживает. Он с нетерпением ожидал встречи. Свернув письмо, тут же окликнув горничную, выскочил из дому.
Холодный ветер из открытой двери подъезда обрушился на него. Несмотря на непогоду, Пушкин самолично решил доставить письмо на почту. Закончив дело, он направился к Данзасу, товарищу по лицею. Прирожденный воин, овеянный порохом и закаленный в боях, ныне адъютант департамента морского отдела Константин Карлович Данзас принял Пушкина у себя в кафедре, причем спокойно, можно сказать, с каменным лицом, отдаваясь прихоти товарища, не задумываясь. На счету у поэта дуэлей более пяти, прямо испытывал азарт стреляться. «Что же, юнец пороху не нюхал, пускай испытает на себе его снаряд», – шутил про себя Данзас. При их встрече он только уточнил место и время дуэли.