его, так что никакие тряски дорог, никакие придворные ступени – а он поднимался по лестнице дворцов не только
России, но и всей Европы, – не вытеснили его любви.
...Он услышал тягучий голос кучера:
— Василий Андреич, прикажешь у кустов ждать али на дорогу выехать да стегануть, покамест войско-то не догнало? Вон их сколько! Ведь их пропускать – к утру в Можайске не будешь!
На западе в сизоватых тенях вечера колебалось теплое и пурпурное облако пыли. Слышался мерный шаг пехоты.
Трепетно скользил беглый блеск штыков.
Обрывисто замирала песня, будто и в этом поле тесно ей, беспредельной, самозабвенной, русской. . Василию
Андреевичу приятно было ощущать рукой узорчатую ветвь кустарника, смотреть на стадо, в зыбкой голубоватозеленоватой дымке поднимающееся по косогору, приятно было чувствовать себя сумрачным, седым и таинственно тоскующим. Он хотел сказать: «Постоим, пропустим войско», – да не успел. Он вздрогнул от раздавшегося возле самого плеча женского голоса:
— Барин, батюшка! А то не тучковский полк идет?
— Какой – тучковский? Нет в армии такого!
В мохнатом малиновом луче заходящего солнца он разглядел в кустах старуху, одетую в длинный крестьянский зипун с широкого, должно быть, чужого плеча, сильно потрепанный по краям. Старуха, стоя спиной к солнцу, торопливо запахивала рваные полы, за спиной ее колыхалась котомка. Голос у нее был испуганный, молящий, а лицо с крылатыми седыми бровями являло следы былой красоты. Надо полагать, то была богомолка, кото-
рой до гробовой доски ходить по монастырям да купеческим прихожим. . Не нравились эти серые лица Василию
Андреевичу.
— Иди, иди, старуха, – сказал безжизненным голосом кучер. – Иди, вот тебе кусок... Иди. Говорят тебе – нет такого полка. Чего тебе лезть?
— Иду, иду, батюшка, – торопливо отозвалась старуха,
– и не надобно мне твоего куска, иду. А только сделай божеску милость. . уныло у меня на душе... Земля вон и та сотряслась, да и замерла, отдыхает, а я не могу. Ты мне скажи: не тучковские ли солдаты идут? Тьма-тьмущая войска идет, где мне разобрать, старой да грешной, где разобрать, и так быдто под колоколом, такой шум... весь день тучковский полк ищу...
«Какой тучковский? – подумал Василий Андреевич, глядя на мутно-мраморное лицо старухи. – Ах, да! Не тех ли двух братьев Тучковых, что пали при Бородине? Сегодня, кстати, при открытии обелиска показывали инокиню
Марию – вдову Тучкова, что постриглась после смерти мужа... Как она постарела, однако! Да разве имение Тучковых здесь?. И полк Тучкова – какой же! Путает что-то старуха».
Он опять обратил глаза к стаду. Было в стаде что-то стерновски трогательное. А его коляска – разве не коляска в Кале, и он сам не Йорк, и эта старуха не напоминает отца Лоренцо? Ему захотелось поговорить со старухой. Указывая на стадо, он сказал:
— Хороший скот, матушка. Тучковых?
— Не-не, батюшка, – торопливо заговорила старуха. –
Зворыкиных будет скот, Зворыкиных, Тучковых здесь не-
тути. Тучково войско идет, мне бы на его посмотреть, батюшка... да вот хожу весь день, и все народ попадается жоской, будто кора на нем медная, прости господи. . А
стадо, батюшка, зворыкинское, они крупный скот держат, у них, сказывают, бык пятьдесят пудов весу. .
— Эка, бабка, хватила! – сказал кучер, покачивая плечом отлично пахнущую свежей кожей, розовато-сизую от вечернего солнца коляску. – В пятьдесят пудов каркадил бывает, а ты – бык. Быку настоящий вес – от силы двадцать пуд, ты – полсотни. Откормила, ха!
Старуха Агриппина Карьина встала сегодня ранымрано, когда пухлая синева лежала еще по всей земле. Бесшумно ступая, вышла она на крыльцо избы и посмотрела на небо – каков-то нонче день? Вчера Илья, второй ее сын,
– старший жил в Москве – отпустил ее с трудом. Да и как отпустишь? Хлеба, несмотря на долговременную засуху, густы, большеколосны; сжать их сжали, надо молотить поскорее, пока не ударили дожди, а они, судя по всем приметам, близко. Илья, жадный и спорый на работу, молотит с утра до ночи, цеп его стучит, высоким и крылатым говором выговаривая: «урожай, урожай», и непонятно ему, зачем стремится мать к Бородинскому полю. Верно, был случай: полегли на том Бородинском отец его Марк
Иваныч и брат Степан, но ведь было это двадцать семь лет тому назад! «Паникидку» отслужить? Почему же не отслужить? Зачем только сейчас, когда такое горячее время, когда весь ты от работы в липком поту, как в меду? Вот отвезем тяжелые возы с зерном, засыплем его... привезем домой белесоватые мешки муки, испечем пироги, – вот тогда можно и «паникидку»! Непонятно было Илье желание