— Она тебя раскусила, — жуя, сказала Мокрицкая. — Ты легко взрываешься, ее это развлекает.
Судя по выражению лица Мокрицкой, ее это тоже развлекало. Я решила показать им фигу. Скорбное, но почтительное лицо. Кушайте на здоровье!
Я приехала домой в девять вечера и поняла, что запорола свою часть работы. Ввела не те данные. Мне было не до службы, меня измотала личная жизнь. Я думала об этом все время. В конторе, на улице, дома. Приехала, поняла и похолодела. Работа была моим единственным якорем. А пинок от Семиной мог быть уже завтра. И позвонила в отдел. Там еще должен был остаться Леня.
— Лень, привези мне базу на флешке, — попросила я. — Надо переделать.
— Ночью будешь пахать?
— Да.
Леня привез мне базу данных и мои черновики.
— Спасибо.
Я не знала, как его благодарить.
— Есть будешь? — спросила я. — У нас голубцы.
— Буду.
Я поставила перед ним тарелку, на кухню вошла Маришка. Застыла у окна, набычившись.
— Привет! — улыбнулся Леня. — Тебя как зовут?
— Эти голубцы готовил мой папа. Для меня! — крикнула она.
Ленина вилка застыла в воздухе.
— Мариша. Пожалуйста. Это наш гость.
— Мы его не звали!
— Я его позвала.
— Это не твоя еда!
— Как не моя? — Я потерялась и покраснела.
Меня скрутил стыд. Невозможный, позорный, нестерпимый.
— Я пойду? — Леня положил вилку на стол Я кивнула, не поднимая головы.
— Прости, — прощаясь, сказала я.
— Да ладно. — Он надел ботинки. — Плюнь Лучше поспи. На тебе лица нет.
Я молча закрыла за ним дверь. Моя дочь была в кабинете своего отца. Я слышала ее голос. Каждое слово. Отчетливо и ясно.
— Я не хочу, чтобы она и чужие дядьки ели нашу с тобой еду! Пусть сама себе готовит!
Моя дочь повзрослела и стала жестче. Мне казалось, она причиняет мне боль намеренно. Она обнимала Нину Федоровну на прощание так долго, так крепко, что это становилось непереносимым. Я ждала и смотрела, как моя дочь любит чужого человека, как чужой человек молча гладит ей голову, перед тем как отправить на заклание к родной матери. Я протягивала руку, дочь проходила мимо. Она наказывала меня, поджимая губы, как Нина Федоровна. Я наказывала соседку в ответ, с вызовом глядя в ее глаза.
— Я ненавижу тебя! — говорили мои глаза.
— До завтра, голубушка, — отвечала она. Без эмоций. Я уходила, не простившись.
— Это отвратительно! Неприлично! — как-то сказала я ей. — Вы сами прекрасно понимаете!
— Вы о ком? — усмехнулась Нина Федоровна. Она резко вздернула подбородок. Ее очки качнулись и обожгли меня солнцем.
— Что вы имеете в виду? — сразу вскипела я. — Что вы кормите загадками? Есть что скрывать?
— Скрывать мне нечего, — Нина Федоровна привычно поджала губы. — Я поддерживала мать Ванечки. Ей было трудно. Он ее не простил, хотя отец его давно умер. Но поддерживать вас.
Нина Федоровна пожала плечами.
— За что вы ко мне так? Что я вам сделала? — закричала я.
— Мне? — Нина Федоровна будто удивилась. — Ничего. Я вас мало знаю, голубушка.
Слова высокомерной старухи вспороли мне сердце острым ножом. Что она знала о моей жизни? Я живу ради дочери в пыточной камере! Без сна, покоя, счастья. Мой палач — муж, любимая дочь — подмастерье. Слышишь, старая ведьма! Не смей меня осуждать!
С тех пор я ненавижу слово «голубушка». Меня от него трясет. И я жалею, что так и не узнала, за что мой муж не простил свою мать. Меня распалил гнев, я не думала тогда ни о чем.
Будущее становилось все более неопределенным. До отчаяния. Я ложилась спать и не могла заснуть. Меня мучил страх, терзал призрак тотального провала. Во всем. И все чаще приходила мысль: я сделала неправильный выбор. Такого со мной не было. Никогда. Раньше я была не просто уверена в себе. Я была самоуверенна. Мне все было по плечу. Теперь жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов. Мое любимое слово стало «беспросветно». Я часто повторяла его самой себе.