Не знала, что, уходя, надежда оставляет металлический привкус во рту. Оказывается, ее куют из булата. Ее не согнуть, не сломать, не приручить. Она уходит сама. Не спросясь. Не знала, что надежда пинком отбрасывает сердце к грудине. Что она таранит себе выход, сверля дрелью затылок. Что уходит смеясь. Что нестерпимо больно от ее смеха. Ничего не знала.
Я остановилась на светофоре и вдруг увидела красное пятно. Закатное облако. Почти рядом со мной. Я сняла солнцезащитные очки и узнала свой утерянный знак. Выросший у привычной дороги. Я смотрела не отрываясь, не веря. Ко мне тянулись красные паутинчатые метелки сумаха. В свете закатного солнца они пылали огнем. Я открыла окно, сумах протянул мне свои ветки букетом. К моей открытой ладони. И она запылала огнем. Сумах врастал в меня красными сосудами, оплетая собой как флягу, с корнями в горлышке моей аорты. В моей груди вздыбился горячий горб и порвался. Я посмотрела вниз. Мое сердце упало к ногам и расшиблось. Насмерть. И я закрыла глаза. А мое сердце обхватило меня своими руками. Так крепко, так жарко, что не продохнуть. До знакомой дрожи забытой, туго натянутой струны.
— Ты что, обкурилась?!
Я повернула голову и увидела размытое лицо человека. Он осекся. А я подумала, что снова подскочило давление. Лица не вижу. Совсем.
— В ДТП хочешь? — проворчал он. — Баба! Паркуйся, пока не грохнулась!
Я кивнула.
— Езжай! — заорал он. — Что стоишь? Зеленый! Дура!
— Да, — согласилась я.
И закрыла лицо руками. Оно было мокрым от слез. Надежда возвращается слезами. Их не сразу заметишь. От боли. Нестерпимо больно от ее слез. Оттого что не веришь.
Я остановилась у «Шоколадницы». В двух шагах от перекрестка. Бросила свою машину. Мне надо было поймать такси. До дома я сама бы не доехала. Я оглянулась, такси не было. Я вытерла слезы тыльной стороной рук. Еще и еще раз. Мне нужно было прийти в себя. И я зашла в «Шоколадницу», чтобы успокоиться. Передохнуть хоть немного. Умыться. Вошла и оглянулась. Не сразу заметила. Не сразу заметила! А когда поняла, застыла, замерла, закаменела в дверях зала для некурящих. Там был мой муж. С женщиной. Он сидел опустив голову. Молча. И она молчала. Я не видела его лица, только профиль. Как на монете. Нечеткий, неясный, стертый. И его руки на маленьком круглом столике. А поверх его рук руки женщины. Она гладила его пальцы. Осторожно, нежно, чуть касаясь. Непереносимо! Так больно… Каждое ее прикосновение — как рваная рана. В самое сердце. Я этого не ждала… Не ждала…
Я стояла в дверях зала, меня обходили, толкая. Раз, раз и еще раз. И еще раз.
— Может, пройдете? — раздраженно спросила официантка.
— Да, — согласилась я и пошла к выходу. Шатаясь, как пьяная.
Я вышла на улицу, мне в глаза ударило солнце. Кулаком. Под дых. Прямо в солнечное сплетение. И я очнулась. Я пошла к машине, все убыстряя шаг. Побежала. Быстрее! Быстрее! Быстрее! Мне повезло. Несказанно повезло! Я скажу Марише. Не все. Не всю правду. Она ее не перенесет. Она любит отца. Я скажу так, чтобы не испугать ее, но она поймет. С ней осталась только я. Она все поймет. Она уже большая. Мы остались вдвоем. Только вдвоем! Я ведь этого так ждала. Ждала половину ее жизни. У меня каждый день посчитан. Я все помню. Ждала с ее шести с половиной лет. Не все кончено! Не все!
Я взлетела на пятый этаж, сделав только один вздох. Я рванула дверь Маришкиной комнаты. Она слушала музыку в наушниках, лежа в кровати.
— Мариша! — крикнула я.
Она отмахнулась. Она еще ничего не знала. Ничего!
— Мариша! — Я отодвинула наушники и села на ее кровать.
— Что?
Я вгляделась в ее ореховые глаза. У кого я такие видела? Не помню. Не важно!
— Я люблю тебя, — сказала я. — Очень.
— И что? — Она сощурила ореховые глаза. У кого такие глаза? Почему я не помню?
Я взяла ее ладони и прижала к своей груди. Сильно-сильно. Крепче не бывает. Мое сердце все еще летело на пятый этаж, отмеряя ступени. Мое сердце летело к моей дочери, отмеряя мою любовь.
— Слышишь? — улыбнулась я. — Это я.
— Вижу. — Она выдернула ладони из моих рук. — Я попала на премьеру мыльной оперы? Ты уже в коме?
У меня задрожал подбородок. Невольно. Мое сердце летело к моей дочери. Почему оно опоздало? Почему оно меня подвело? Почему?!
— Гадость! — крикнула дочь. — Ненавижу комедии! Уйди! Уйди! Слышишь? Уйди!
Меня скрутило тугим шаром. Как эмбрион. Голова в колени, руки под голени. Туго-туго. Вглухую. И одышка. Ни вздохнуть, не выдохнуть. Ни крупицы воздуха. Я задыхалась, запечатав голову моими коленями. Моя дочь кричала, я не слышала ничего. Только шум в голове. Волнами о волнорез. Глухой стук. Раз, раз и еще раз. И еще раз.