— Отвоевался я, Шурка... Все...
— Как так отвоевался? — не понял Дадеш.
Осинский не смог ответить, улыбнулся криво, быстро заморгал.
На манеже с треском разорвалась бочка, раздался взрыв хохота.
— Броню тебе дали? Отозвали с фронта? Надолго? Насовсем? Что не отвечаешь?
Оркестр грянул галоп. Снова раскрылся красный занавес, и мимо друзей, смешно прыгая на костылях, проскакал Карандаш. Фашистская форма на нем висела клочьями. Из лохмотьев валил дым. Знаменитый клоун сбросил маску, радостно кивнул Осинскому: «Привет, Лева, заходи!» — и побежал раскланиваться.
— Руку я... потерял... — тихо сказал Осинский, глядя в глаза Сандро.
В зале снова захлопали, засмеялись чему-то.
— Правую? Левую? — медленно спросил Дадеш.
— Левую.
— Посторонись! Посторонись! С дороги! — крикнул сзади старый джигит на лошади.
Друзья отскочили в сторону, прошли в фойе. По нему тоже разъезжали всадники в лохматых папахах, нарядных черкесках с газырями, в черных бурках. Цокали копыта.
— Левая рука не так страшно, не горюй, — все так же медленно сказал Дадеш. — Я без обеих не горюю.
В оркестре затрещала барабанная дробь.
— Берегись, Дадешка, задавим! С приездом, Левка, заходи после представления! — весело крикнули джигиты и с гиканьем промчались мимо, выхватив из ножен клинки, стреляя на скаку из ружей.
— Что же мы здесь стоим? — спохватился Дадеш. — Поднимемся ко мне, поговорим!
— Нет, наверх не пойду. Разгримируйся и выходи на бульвар. Я буду ждать.
На улице было свежо, сеял мелкий, как пыль, дождь. Осинский поежился, перешел дорогу, вышел на пустую, темную аллею и опустился на облепленную осенними листьями скамью. Мимо, стуча сапогами, прошли по лужам патрульные.
Осинский достал из кармана кисет, сложенный гармошкой обрывок газеты, положил все на колени и стал скручивать цигарку. Налетевший ветер вырвал газету и обдал дождем. Подошел Дадеш, сел рядом.
— Ты Волжанскому написал про руку?
— Нет.
— Так... Курить будешь?
— Буду.
— Возьми портсигар в кармане. Папиросы особого сорта. Сам клею, сам набиваю. Таких не достанешь. Наркомовские! Вкусный табачок, верно?
— Вкусный. Крепкий.
Они курили молча, жадно затягиваясь. Дадеш сказал:
— Напрасно ты Володьке не написал. Глупо. Очень глупо.
— Не напрасно. Я теперь калека. О чем писать? Не могу я быть обузой.
— Ты тронутый, даю честный слово! Понятно, да? Они же тебе как родные, слышишь?
— Слышу. Тем более.
— Что городишь? Что городишь? Вах! Слушать противно! Какая может быть обуза? Какой ты, к черту, калека? Убогий, что ли? И что вообще значит калека? Калека — тот, кто работать не может, на чужой шее сидит, попрошайничает, побирается, понятно, да? Я себя и то калекой не считаю! Без обеих-то рук! Никак не считаю, слышишь! Я такое могу, что другому и с тремя руками не сделать! И с четырьмя! Даже нитку в иголку сам вдеваю! Попробуй-ка вдень ногами! Попробуй! Оторви мне сейчас ногу, и то калекой не буду! Нипочем не буду, слышишь? Понятно, да? Оторви мне обе ноги, — зубами смогу рисовать, не пропаду, никому обузой не буду! И ты никому не будешь, уверен!
Осинский не ответил.
— Противно на тебя смотреть, слышишь? Понятно, да? Раскис, как барышня!
— Ничего не раскис.
— Раскис, раскис, вижу! Оказывается, два дня, как вор, от людей прячешься! Как упрямый ишак! Курить будешь еще?
— Да.
— Возьми в кармане. С одной рукой горы ворочать можно! Зачем вторая вообще нужна? Одной человеку за глаза хватит! Понятно, да? И не стыдно тебе? Эх, мне бы одну руку! Я бы вам всем показал! А теперь ты разве на гитаре сыграть не сумеешь, это верно. Так под чужой аккомпанемент будешь петь! Ты все сумеешь, слышишь? Даже рыбачить, слышишь? Понятно, да, ишак ты упрямый?
Он долго еще кричал, потом сказал чуть спокойнее:
— Напиши Волжанским, я тебе говорю! Вместе придумаете что-нибудь!
Осинский отрицательно покачал головой.
— С кем-нибудь из начальства говорил?
— Нет. О чем говорить?
— Зачем к Кузнецову не пойдешь? Он тут, в цирке, живет! Поможет, найдет выход, точно тебе говорю, понятно, да?
Двери цирка распахнулись. Из них повалил народ.
— Хочешь, ногами работать научу? Как я? Номер на двоих сделаем?
— Нет.
— Значит, с цирком покончено?
— С цирком — все, — медленно повторил Осинский.
— Ничего у тебя не выйдет! Ничего! — снова вспылил Дадеш. — Кто опилки хоть раз в жизни понюхал, из цирка не уйдет!
— Уйду!
— Чего же ты вообще хочешь? — вконец рассердился Дадеш.
— На рыбалку съездить.
— На рыбалку, говоришь?
— На рыбалку...
— Дело...
Они долго молчали. Дождь кончился.