Ужин был веселым, шумным.
— Научу тебя «кувырку», Левка, так и быть! — смеялся Владимир. — Вообще отдам его тебе. Хочешь?
— Конечно, хочу, спасибо! А я за это тебе тоже подарок сделаю. Одна идея родилась!
— Что за идея?
— Мне новый занавес очень нравится, но... Дай-ка карандаш!
Все перешли за письменный стол. Рисовали, чертили, спорили до хрипоты.
— Убедил! Убедил, черт головастый! Завтра же за переделку!
В передней раздался звонок. Владимир вышел и вскоре вернулся с телеграммой в руках.
— Вот теперь мы можем тебя встретить, Левка! Узнали наконец, что ты едешь! Телеграмма из Минвод!
Осинский начал выступать в канун нового, тысяча девятьсот сорок четвертого года. Все шло хорошо, но в феврале произошла неприятность.
Весь день Осинский провел в цирке вместе с лилипутом. Занавесив окна гардеробной одеялами, они проявляли и увеличивали фотографии. Отдыхать домой не пошли. Во время выступления, после первой же стойки, Осинский почувствовал жгучую боль в обрубке. Он чуть не потерял сознания, однако с манежа не ушел, выполнил все трюки до конца.
— Что с тобой? — встревоженно спросил Вася за кулисами после того, как Осинский снял с лица лягушачью маску.
— Не знаю... Чертовски больно... Помоги-ка стянуть трико, снять протез...
— Ой! — испуганно воскликнул лилипут. — Кровь из протеза льет...
— Наверное, лопнула перевязанная артерия, — догадался Осинский. — Пошли скорее в гардеробную!
Протез был весь в крови. Она хлестала из обрубка, точь-в-точь такими же пульсирующими толчками, как в день ранения.
— Вызывай неотложку! Мигом! — приказал лилипуту перепуганный Владимир.
Лилипут стремглав выскочил из гардеробной.
— Пинцет! Скорей пинцет! — крикнул Осинский, кивком указывая на столик с фотографическими принадлежностями.
Владимир передал пинцет. Подержав его над пламенем спички, Осинский нащупал пульсирующую артерию и крепко зажал.
— Суровую нитку, Володя! У меня в рыболовном мешке! Отрезай ее! Завязывай! Туже завязывай! Хорошо! Теперь брызни-ка одеколончиком, вон он, на столике! Так! Дезинфекция сделана! Все... Спасибо...
Кровь остановилась. Осинский долго не мог вставить самокрутку в прыгающие, посиневшие губы.
Вскоре приехал врач. Осмотрев обрубок, он долго качал головой, сказал тоном, не допускающим возражений:
— Все обошлось, но никакой нагрузки! Выступать запрещаю категорически! Ка-те-го-ри-чески! Никаких цирков! Покой! Только покой!
— Еще чего! «Никаких цирков»! Покой будет только на кладбище! — передразнил врача Осинский, как только тот вышел из гардеробной.
— Да, Лева, сделаем перерыв! — строго сказал Владимир.
— Никаких перерывов! Я только в форму вхожу! Ни-ка-ких!
Заспорили. Осинский даже слушать ни о чем не хотел.
— Это случайность! Чистая случайность! Это тогда, еще в госпитале, врач неудачно артерию перевязал! — кричал он. — Очень хорошо, что так случилось! Зато теперь больше не лопнет! Никогда не лопнет!
С трудом договорились, что Осинский будет исполнять трюки только на одной руке.
Спустя несколько дней Волжанский, проходя мимо цирка, заглянул в свою гардеробную. И остолбенел: у столика стоял Осинский в одних трусах и сосредоточенно колотил обрубком по стене. Лицо его морщилось от боли при каждом ударе.
— Ты что? Рехнулся? — ворвался в комнату Владимир.
Осинский, словно не слыша, продолжал тыкать обрубком в стену.
— Зачем кричать? Я все слышу. Так надо, чтобы мозоль набить, просто мозоль набить. Мне лучше знать, как лечиться.
— Ничего себе лечение! Все равно не разрешу на двух руках делать ни одного трюка! Или Кузнецову напишу и из номера выгоню, так и знай!
— И долго не разрешишь?
— Полгода минимум!
— Ну и не разрешай! — разозлился Осинский. — А мозоль все равно набивать буду! Мне она нужна — мозоль! И никто не запретит ее иметь! Мне протез переконструировать надо! Мне для протеза мозоль нужна!