Слон худел с каждым днем, кожа у него отвисла.
— Что же будет дальше, а, Валя? — спрашивал у Филатова Осинский.
— Уверен, что Сиам успокоится, если с ним будет отец. Но он тяжело болен, лежит, не встает. Про Сиама все знает, переживает ужасно... Что делать, ума не приложу...
Иван Лазаревич все же не выдержал, поднялся с постели и пошел к Сиаму. Увидев Филатова, ковыляющего к чинаре с ведром воды и шваброй в руках, Сиам перестал обсыпать себя землей, радостно затрубил, чуть не разорвал толстые цепи.
— Сиам! Сиамушка! Мальчик мой! — с дрожью в голосе закричал старик, убыстряя шаги.
Слон от нетерпения заревел, будто всхлипнул, начал подпрыгивать на всех четырех ногах.
— И смеется и плачет... Совсем как человек... — зашептали в толпе.
Иван Лазаревич подошел к слону. Тот обнял его хоботом, прижал к себе, долго не отпускал.
— Осторожно, дурачок, ведь радикулит у меня, еле стою... — успокаивал его Иван Лазаревич. — Ну, что за слоновьи нежности такие? Ну, перестань реветь, ведь не барышня, успокойся...
Слон продолжал плакать.
— Ну, вот и я заревел! Красиво это, скажи? Красиво? Стоим, ревем, как два дурака! А люди смотрят! Ведь здесь я, здесь, никуда не денусь теперь... Разве ты дашь поболеть по-человечески?.. Ну, что ты меня за ногу хватаешь? Зачем тебе моя нога? Ах, понятно, — в пасть хочешь взять... Ну, возьми, возьми, подержи немного, глупая скотина... Что же ты заставляешь меня акробатикой заниматься на старости лет, дурачина ты, простофиля...
Слон подержал в пасти ногу Филатова, потом отпустил ее, вложил в пасть руку.
— Ну, хватит! Сколько можно? Обижали тут тебя, небось, без меня? А?
Слон немного успокоился, начал гладить Ивана Лазаревича хоботом по плечу, обдувать волосы, лицо.
— Мыться сейчас будем! Мыться надо, грязнуля ты эдакий! Ишь, как вывозился! Хуже маленького! И не стыдно? Подсади-ка меня, только осторожно, смотри! Болен я, понимаешь? Слабый еще...
Слон подсадил Ивана Лазаревича к себе на спину, тот принялся его мыть.
— Нет, тут ведром не обойдешься, — сказал Иван Лазаревич. — Опусти-ка меня! Молодец! Придется сходить за шлангом.
Он направился к конюшне. Слон занервничал, затрубил.
— Сейчас приду, дурачок, не волнуйся! А как вымоешься, обедать будем! Голодовку устроил, сукин ты сын! Разве бунтовать можно? Катар желудка наживешь, — сказал Иван Лазаревич, оборачиваясь, и скрылся в конюшне.
Глазки слона налились кровью. Он заревел злобно, протяжно.
— Боится, что отец не вернется, — сказал Валентин.
Слон внезапно вырвал из земли кирпич и швырнул его в сторону артистов.
— Отец! Скорей назад! — крикнул Валентин.
Но было поздно. Один из кирпичей угодил в протез Осинского. Тот громко вскрикнул и от острой боли присел на корточки. Из обрубка закапала кровь...
— Дело нешуточное, — сказал врач. — Работать нельзя. Травма серьезная. И надо же угодить именно в это место!.. Покой, полный покой...
Осинский от досады скрипнул зубами. После ухода врача Владимир предложил:
— Поезжай в Иваново. Поселишься у наших — у мамы или у сестры Кати. Они будут рады.
— Да, иного выхода нет... — согласился Осинский.
В Иванове пришлось долго залечивать травму. Обрубок очень болел, стал неметь. Осинский выполнял все предписания врачей, аккуратно принимал лекарства, ходил на процедуры.
В феврале Волжанские приехали в отпуск.
— Я здоров теперь, совсем здоров, Володя! — без устали повторял Осинский. — И протез опять переделал. Он был слишком легким! Я заблуждался. Оказывается, чем тяжелее, тем лучше! Им стало легче двигать! И даже круговые движения начинают получаться, посмотри!
— Так что же ты хочешь этим сказать? Можешь ехать, что ли?
— Конечно, могу!
— Значит, отдохнем, и поехали?
— Поехали!..
Глава VI
Баку, май, 1945 год
Осинский проснулся от криков. Подбежав к окну, увидел огромную толпу. Люди танцевали, пели, размахивали руками, обнимались.
— Все на улицу! Все на улицу! Наши взяли Берлин!
Осинский выскочил на улицу. Из винных погребов выкатывали большие бочки, угощали всех подряд.
— Пейте! Фашистское логово взято! За конец войны! За мир! За скорую победу!
— Зайдем ко мне, — предложил Владимир. — Посидим немного. Все равно не заснуть в такой день...
Он подошел к карте, вонзил флажок на булавке в Берлин. А потом, подумав, снял карту со стены.
— На вот, глянь, — сказал он, — возьми карту в руки, погладь ее, как я, посмотри на просвет... Чувствуешь? Она вся исколота, эта карта, вся шершавая...
— Верно... Будто раненая... Будто живое тело...
— Вот именно... Будто живое тело... Никогда нельзя забывать об этих следах, об этих шрамах... И после победы нельзя забывать...