Но вот собачка исчезла снова. Теперь уже бесследно. Сиам снова начал буйствовать: приставал к слонам-соседям, дрался, трубил, пытался разорвать цепи, ударил хоботом дрессировщика.
Пришлось слона изолировать — перевести в пустующий гараж. Здесь Сиаму не понравилось. Он задирал прохожих, никого к себе не подпускал, швырял в людей камнями, проволокой, кусками труб.
— Это он на волю просится, — говорили в цирке.
Слона с трудом удалось вывести во двор, приковать к большой, развесистой чинаре. И вот тут началось. Сиам никого не впускал во двор, мощенный кирпичом. Он разбирал кладку хоботом и швырял кирпичи в людей, снова отказался от пищи. Часами раскачивался из стороны в сторону, гремел цепями. И все время… плакал. Слезы текли так, что на серых морщинистых щеках пролегли черные полосы…
Он худел с каждым днем, кожа у него отвисла. Весь грязный, он беспрестанно обсыпал себя землей. У передних ног зияла глубокая яма, которую он вырыл хоботом.
— Что же будет дальше, а, Валя? — спрашивал у Филатова Осинский.
— Уверен, что Сиам успокоится, если с ним будет отец. Но он лежит, не встает. Про Сиама все знает, переживает ужасно… Что делать, ума не приложу… Боюсь, слон взбесится…
Иван Лазаревич все же не выдержал, поднялся с постели и пошел к Сиаму. На их встречу нельзя было глядеть без слез.
Увидев Филатова, ковыляющего из конюшни к чинаре с ведром воды и со шваброй в руках, Сиам перестал обсыпать себя землей, радостно затрубил, стал рваться вперед, чуть не разорвал толстые цепи.
— Сиам! Сиамушка! Мальчик мой! — с дрожью в голосе закричал старик, убыстряя шаги.
Слон от нетерпения заревел, будто всхлипнул, начал подпрыгивать на всех четырех ногах.
— И смеется и плачет… Совсем как человек… — зашептали артисты.
Иван Лазаревич подошел к слону. Тот обнял его хоботом, прижал к себе, долго не отпускал.
— Осторожно, дурачок, ведь радикулит у меня, еле стою, — успокаивал его Иван Лазаревич. — Ну, что за слоновьи нежности такие? Ну, перестань реветь, успокойся, ведь не барышня, не дрожи ты так…
Слон продолжал плакать.
— Ну, вот и я заревел. Красиво это, скажи? Красиво? Стоим ревем, как два дурака! А люди смотрят. Ведь здесь я, здесь, никуда не денусь теперь… Разве ты дашь поболеть по-человечески?.. Ну, что ты меня за ногу хватаешь? Зачем тебе моя нога? Ах, понятно, в пасть хочешь взять… Ну, возьми, возьми, подержи немного, глупая скотина… Что же ты заставляешь меня акробатикой заниматься на старости лет, дурачина ты, простофиля…
Слон подержал в пасти ногу Филатова, потом отпустил ее вложил в пасть руку.
— Ну, хватит. Сколько можно? Обижали тут тебя небось без меня? А?
Слон немного успокоился, начал гладить Ивана Лазаревича хоботом по плечу, обдувать волосы, лицо.
— Мыться сейчас будем. Мыться надо, грязнуля ты эдакий! Ишь, как вывозился! Хуже маленького! И не стыдно? Подсади-ка меня, только осторожно, смотри. Болен я, понимаешь? Слабый еще…
Слон подсадил Ивана Лазаревича к себе на спину, тот принялся его мыть.
— Нет, тут ведром не обойдешься, — сказал Иван Лазаревич. — Отпусти-ка меня. Молодец! Придется сходить за шлангом.
Он направился к конюшне. Слон занервничал, затрубил.
— Сейчас приду, дурачок, не волнуйся! А как вымоешься, обедать будем. Голодовку устроил, сукин ты сын! Разве бунтовать можно? Катар желудка наживешь, — сказал Иван Лазаревич, оборачиваясь, и скрылся в конюшне.
Глазки слона налились кровью. Он заревел злобно, протяжно.
— Боится, что отец не вернется, — сказал Валентин.
Внезапно слон начал вырывать из земли кирпичи и с силой швырять их в сторону артистов.
— Отец! Скорей назад! — крикнул Валентин.
Но было поздно. Один из кирпичей угодил в протез Осинского. Тот громко вскрикнул и от острой боли присел на корточки. Из обрубка закапала кровь…
— Дело нешуточное, — сказал врач. — Работать нельзя. Травма серьезная. И надо же угодить именно в это место. Покой, полный покой.
Осинский от досады скрипнул зубами. После ухода врача Владимир предложил:
— Поезжай в Иваново. Поселишься у наших — у мамы или у сестры Кати. Они будут рады.
— Неудобно это, Володя.
— Удобно, говорю! Устроишься художником по рекламе, будешь серьезно лечиться. Цирк снимет тебе комнату, раз ты такой упрямый.
— Иного выхода нет… — согласился Осинский. — Вот теперь вижу, что дураком был — комнату в Москве бросил…
— Кто ж тебе велел? Сам виноват!