— Я и подумать не мог… Никто… Никогда… Все же видели, сыне, во время номера ты двигал левей рукой…
— Протез… Особой конструкции… — смущенно улыбнулся Осинский.
— Да это же подвиг… Това не чувано… — повторял старик.
И все, кто был в зале, встали, как один человек, восхищаясь подвигом артиста.
Гастроли в Польше закончились.
На Варшавском вокзале в ожидании экспресса Берлин — Москва советские артисты оживленно беседуют с польскими, венгерскими, болгарскими, чехословацкими друзьями. Добрич ни на минуту не отпускает Осинского.
— Ну, значит, запретили «Морскую фантазию». А дальше что было?
— Цирковые помогли… Нигде в мире нет таких людей, как у нас в цирке… Я очень страшился выступать без трико и без маски лягушки. Волжанский заставил. Придумал номер — «Двойной эквилибр» для меня и для него. Выступали мы на двух тумбах, синхронно. Костюмы сшила Марина. Брюки и рубашки, рукава буфф. Это чтобы протеза не было видно. Вставали на одну руку: я — на правую, он — на левую. Стойки получались одинаковые. Все, что делал я, делал и он. Будто отражение в зеркале. Потом пускали сольные трюки: флажки, углы, каучук, мостики… Я в финале делал шпагат, Володя на моих плечах стойку… Вселил он в меня веру…
— Очень неплохой номер был, — сказал Бардиан.
— Ну, а потом что? — спросил Лазар Добрич.
— Потом Волжанский и художники из Иванова помогли с сольным номером, — продолжал Осинский. — Идея родилась от эмблемы киностудии «Мосфильм» — вращающейся скульптуры рабочего и колхозницы Мухиной. И от грузовика с выдвигающейся люлькой. Подал я заявку в главк. Утвердили. Направили в Центральную студию циркового искусства. Прикрепили режиссеров Баумана и Аркатова. Вместе голову ломали, рисовали эскизы. Помогли Карандаш, Анель Судакевич — замечательная художница. Сперва думали так: темнота. Экран. Кинокадры — наступление армии. Госпиталь. Я снят в наступлении, в госпитале. Потом возвращение в Москву, тренировки, репетиции… Гаснет экран. Прожекторы выхватывают пьедестал. На нем я. На моей руке сидит белый голубь — символ мира. Голубь улетает. Начинается работа. В конце в моей руке появляется алый стяг…
— Очень красиво! Просто здорово! — воскликнул Лазар Добрич.
— И нам понравилось, — сказал Бардиан, — но вы же не знаете Осинского! Он отказался и от этого плана. Решил делать номер чисто профессиональным, цирковым, классическим. Вот и получилось у него… эквилибристическая поэма, или балет в воздухе, что ли… недаром на нем костюм Ромео…
— Великолепный номер получился…
— Поезд! Поезд идет! — кричит кто-то.
— Он стоит всего четыре минуты, — волнуется Осинский, — надо успеть погрузиться. Наши вагоны — шестой и десятый. Шестой останавливается примерно здесь, десятый — вон там. Давайте перенесем вещи!
Мимо проплывают вагоны. Первый, третий, шестой, десятый…
— Просчитались! Бегом!
Весело смеясь, артисты быстро перетаскивают вещи.
— Скорее! Скорее! Подавайте чемоданы в окна!
— До видзения! — кричат с перрона.
— Счастливо оставаться!
Экспресс Москва — Берлин набирает скорость.
Скоро Брест. В вагон входят пограничники и таможенники.
— У-р-р-р-р-ра! — кричат артисты. — Мы дома! До-ма!
— Здравствуйте, товарищи! Раскрывайте чемоданы! Показывайте золото!
— Какое золото?
— То самое, которое можно ввозить в Советский Союз в неограниченном количестве. Медали выкладывайте! Мы тут «болели» за вас. Поздравляем с успехом!
Все засмеялись, стали показывать награды и подарки.
— А теперь, ребята, в вагон-ресторан, обедать, — сказал кто-то.
Проходя после обеда через мягкий вагон, Осинский заметил у окна невысокого, плотного, лысоватого человека в пижаме.
— Разрешите пройти? — попросил он.
Человек обернулся. Лицо его пересекал красноватый шрам. Из-под сросшихся на переносице бровей смотрели огромные глаза. Они, казалось, насквозь пробуравили Осинского. Человек посторонился.
«На кого он похож?.. Где я уже видел эти глазищи?.. Эти брови?..»
Он взялся за дверную ручку.
— Минуточку, молодой человек!
«И голос знакомый…» — подумал Осинский, оборачиваясь.
Человек в пижаме приветливо улыбался. Шрам побагровел, отодвинулся от щеки к уху.
— Нехорошо, нехорошо старых друзей забывать! Не узнаешь? А ведь говорил когда-то: «Век помнить буду!».
— Простите… — смутившись, сказал Осинский.
— Да уж придется простить. А не стоило бы… Эх, пассажир без билета. Пассажир без…
Осинский не дал договорить. Радостно вскрикнув, он бросился обнимать человека со шрамом, крепко прижался к его плечу.