Конечно, от билетов в "Кристаль" и веера Кати Шторм никуда не уйдешь. Не забыл Петерсен и то, в каком виде молодой человек вернулся на "Полярную лилию" в десять утра.
Кроме того, не случайно же немка еще в первый вечер послала за третьим помощником и битых два часа гуляла с ним по палубе.
И, наконец, ночь в Ставангере: двое влюбленных в одной каюте.
Ну и что? Разве Катя Шторм совершила хоть малейший поступок, позволяющий заподозрить ее? Французская газета пишет не о ней, более того, вообще не упоминает никакой женщины. Да женщина и не могла бы заколоть Штернберга с такой силой и так зверски.
Петерсен покраснел: он вспомнил, как в день отплытия, когда пассажирка поднималась по трапу в салон, сам любовался ею.
Что, если он попросту ревнует к своему третьему помощнику? И бесится, видя, как тот без всяких усилий помешал капитану свести интрижку?
"Неправда! - мысленно одернул себя Петерсен. - Я чувствую: за этим что-то кроется".
Но понять, что именно, - он не мог. И, грызя себя за это, испытывал унижение, неуверенность.
- Что скажете, Вринс?
На этот раз он отказался от иронического "господин Вринс". Статью молодой человек уже пробежал, но газету все еще держал в руке, машинально продолжая читать дальше.
Лицо у него потускнело, фигура утратила подтянутость.
- Зачем вы показали это мне? - обеспокоенно проговорил он. - Какое отношение...
- Сейчас скажу. Судя по всему, советник фон Штернберг появился на "Полярной лилии" в поисках убийцы Мари Барон и, вероятно, его сообщников. Не забывайте: на улице Деламбр были и женщины.
Вринс решительно человек контрастов. Его поведение опять резко изменилось.
- Это все? - с ледяным спокойствием осведомился он.
И все-таки глаза у него потерянные.
- Вам этого мало?.. Человек убил девушку. Он у нас на борту...
- И вы предполагаете, это я?
Вринс произнес эти слова с бледной улыбкой, куда более горькой, чем рыдание. Терпение Петерсена иссякло.
- Ступайте! - буркнул он. - Идите достаивать вахту. Надеюсь, свежий воздух пойдет вам на пользу.
Капитану хотелось, чтобы Вринс не подчинился. Он следил за ним краем глаза. Но молодой человек повернулся кругом и вышел.
Оставшись один, Петерсен поднял листок, где поставил точки и тире, разгладил его, потом опять скомкал и швырнул в мусорную корзину.
Вечером, за едой, Катя Шторм дважды попросила у капитана прикурить и все время заговаривала с ним о пейзажах, которыми любовалась в пути.
Йеннингс, полицейский из Ставангера, сам попросил кормить его отдельно, так что в конце стола по-прежнему сидела все та же горсточка людей, за спиной которых, робко улыбаясь, мелькал блондин стюард в белой куртке.
На месте хозяина сидел капитан, справа от него Катя Шторм, рядом с нею - Эвйен, напротив нее - Шутрингер.
Когда девушка молчала, за едой подчас вообще не
возникало разговоров. Потом оставалось лишь одно: доплестись до салона, где - это уже стало традицией - кофе разливала немка. Стюард только подавал кофейник и чашки.
- А когда начнутся настоящие морозы? Ответил на вопрос Эвйен:
- В такое время Года особенно холодно не бывает: минус двенадцать на широте Лофотен, семнадцать-восемнадцать - в Ледовитом океане.
Петерсен с досадой отметил, что на Эвйена тоже действует общество Кати. Это было тем более необычно, что ему случалось за целый рейс не обменяться ни словом с соседями, которые недоуменно поглядывали на этого холодного господина с размеренными движениями и серыми, как море, глазами, способного проводить долгие часы на палубе или в салоне, не шевелясь и уставясь в одну точку.
"Неужели все до одного начнут увиваться за нею?" - думал капитан, поглядывая на Шутрингера.
Но бритоголовый немец, который последние два дня выходил к столу в свитере, продолжал есть с основательностью, граничащей с обжорством.
Среди копченостей, подаваемых каждый вечер, был язык - без сомнения, любимое блюдо немца: он каждый раз отрезал себе чуть ли не десять кусков да еще намазывал маслом. К тому же куски он отмахивал такой толщины, что стюард то и дело с беспокойством поглядывал на капитана, словно предупреждая: "Эдак нам до конца рейса не дотянуть!"
Когда Петерсен поднялся, Катя спросила:
- Есть новости насчет пассажира, который прыгнул за борт в Ставангере? Бергенская полиция, должно быть, в курсе...
Капитан посмотрел ей в глаза и, наверное, смотрел слишком долго: он заметил, что Эвйен отвернулся. Значит, прочел в его взгляде подозрение.
Катя, однако, и бровью не повела. В зубах девушки торчал ее чуть ли не тридцатисантиметровый мундштук. Она в самом деле была ослепительна!
Как объяснить чувственность, которую излучало все ее существо и атмосфера которой окружала ее? И главное, как примирить это с детским выражением лица?
А ведь Катя, действительно, казалась ребенком. Но уже испорченным ребенком. Вернее: невинным, но уже испорченным.
Оба эти взаимоисключающие слова были равно применимы к ней и притом не поочередно, а одновременно.
Если на нее смотрели, она никогда не отводила глаза. Вместе с тем в них никогда не читался вызов. И тем не менее...
Даже управляющий Киркенесскими рудниками Эвйен, человек с Крайнего Севера, чье лицо от долгого пребывания под холодным солнцем утратило всякие краски, и тот порой в ее присутствий так багровел, что старался отворачиваться от капитана.
В чём бы она ни была - в черном или розовом, в шерстяном свитере или в шелке, - формы ее всегда отчетливо угадывались, и окружающие, казалось, ощущали аромат и тепло ее тела.
Петерсен ненавидел ее и поддавался ее обаянию.
- Вы боитесь этого пассажира? - спросил он.
- Но это же убийца, верно? Значит...
- Вы были бы рады узнать, что он утонул?
- Скорее - что его нет на борту.
Даже страх приобретал у нее чувственную окраску - от него плечи ее начинали трепетать. Так вот...
Петерсен поколебался. Посмотрел на Шутрингера, по всей видимости не одобрявшего этот разговор: из-за него задерживался кофе, потом на Эвйена и, наконец, на Катю, не сводившую влажных глаз с собеседника.
- Мы не можем доказать, что убийцы на пароходе нет.
- Вы просто хотите напугать меня, правда?
- Может быть.
- Да объясните же, капитан! Коль скоро видели, как он бросился в воду...
Петерсен почувствовал, что в нем вскипает мелкая недостойная злоба: он внезапно представил себе, как пассажирка входит с Вринсом в свою каюту. И, глядя на ее плечи, он не в силах был отогнать образ третьего помощника: Ставангер, темный ют, мальчишка, спрятавший лицо у нее на груди.
- Не бойтесь! Его, несомненно, арестуют, прежде чем он успеет совершить новое убийство.
Эвйен уже выказывал нетерпение. Шутрингер, чтобы не тратить время зря, опять принялся за консервированные абрикосы и поедал их с той же основательностью, с какой брался за любое дело.
- Мне страшно с вами, капитан! - отозвалась девушка, и шея у нее мелко задрожала. - Злой вы сегодня какой-то.
Капитан встал, пропустил пассажиров вперед, задержался как всегда в коридоре и набил трубку.
Тут к нему подошел стюард и нерешительно спросил:
- Вы правду сейчас сказали? Убийца на...
- Да нет же, нет!
- Так я и думал. Иначе...
- Что иначе?
- Я ушел бы в Тронхейме с парохода. Стоит мне подумать, что...
Петерсен заглянул к себе в каюту, опять вышел, встретил полицейского: направляясь в свой черед в ресторан, инспектор любезно и почтительно поздоровался с ним.
Поднимался ветер. Это чувствовалось по движению судна. Волны все злее били в форштевень, особенно с левого борта.
Отправиться в салон, заглянуть в каюту к Вринсу, который уже сдал вахту, или еще несколько минут подышать воздухом на мостике?
За последние трое суток капитан столько хмурился, столько ломал себе голову, что виски у него трещали от тупой неутихающей боли.
Петерсену был виден Йеннингс: за едой инспектор просматривал купленные в Тронхейме иллюстрированные журналы. Капитан поймал себя на том, что подставляет на место чернильных точек имена и фамилии: "Вринс... Катя... Шутрингер... Питер Крулль... Белл Эвйен..."