Лапландец, поколебавшись, поднялся на "Полярную лилию" и взял билет третьего класса до Хаммерфеста. Но в каюту пройти отказался и уселся на кабестан, где три часа спустя Петерсен увидел его в той же позе.
- Второй колокол!
Грузовые стрелы подобрали по-походному, люки пустеющих трюмов задраили.
Несмотря на густой запах рыбы, висевший над портом и городом, капитан все еще ощущал аромат Катиной каюты.
- Вринс на мостике?
Да, третий помощник стоял на вахте. Поднимешь голову - и вот он наверху, в углу мостика, застывший, немыслимо напряженный. Не человек - африканский идол!
Все, должно быть, кружилось у него перед глазами, звуки смешивались в сплошную какофонию; тем не менее по знаку лоцмана он подошел к трубе и трижды потянул за ручку пронзительно взревевшего гудка.
За кормой кипела вода. Баркасы разбегались, как перепуганные овцы. Перед носом метались чайки.
- Будете завтракать, капитан?
Это блондин стюард в белой куртке. Как всегда робко улыбается.
- Попозже.
Петерсен никак не мог оторвать глаз от порта. Судно шло мимо фабрики - всего лет десять назад здесь перерабатывали китовое мясо, а теперь производят только рыбий жир.
Затем "Полярная лилия" круто легла на другой галс, и перед ней открылось бледно-зеленое море, окаймленное сверкавшими на солнце снежными горами.
Это был апофеоз, и насладиться им следовало безотлагательно: золотой свет уже слабел, и над водой как завеса раскидывалась пепельно-серая туча.
Через три минуты горы стали всего лишь бледными айсбергами.
Петерсен молча прошел мимо полицейского и, встретив в коридоре Эвйена, задержавшегося после завтрака, сделал вид, что ему нужно зайти к себе в каюту.
Как только путь оказался свободен, он снова вышел, постоял секунду у двери Кати Шторм, нервно щелкнул пальцами и, не постучавшись, открыл каюту.
После его утреннего визита там ничего не изменилось, все так же было жарко и пахло духами. Простыня свисала до полу, и окурок прожег в ней круглую коричневую дырочку.
Ни слова, ни жеста. Немка в пижаме, босая, непричесанная, сидела на койке спиной к переборке и глядела на незваного гостя глазами, которые словно помутнели от расплывшейся на ресницах туши.
Капитан закрыл дверь и, споткнувшись о чемодан, перешагнул через него.
- Я пришел задать вам один вопрос, - сказал он.
Она слушала с полным безразличием. Возбуждение, владевшее ею утром, улеглось. Былые нервозность и кокетство исчезли, в уголках губ пролегли горькие складки.
Петерсен старался говорить ласково. Более того, ему хотелось дать ей понять, что его появление здесь без инспектора полиции продиктовано совсем не враждебностью.
В нем происходило нечто противоположное тому, что он испытывал совсем недавно. Он все еще был во власти открывшейся перед ним картины оживленного порта, и образ девушки лишь накладывался на это воспоминание.
- Скажите, сколько денег было у вас с собой при отходе из Гамбурга?
Она улыбнулась безнадежно и в то же время саркастически. Но этот сарказм был обращен не на собеседника, а на себя самое, вернее, на судьбу.
- Эти деньги должны быть при вас, - поспешно добавил Петерсен. - Вы не могли истратить их на пароходе: расчеты производятся после рейса.
- Значит, со мной их не произведут.
Она не двинулась с места, только подняла руку. Ее сумочка из крокодиловой кожи с маркой одного из лучших галантерейных магазинов Лондона лежала в багажной сетке над головой.
Катя потянула за ручку, и сумочка упала на койку.
- Возьмите и сосчитайте. Только сперва передайте мне мои папиросы.
Капитан не шевельнулся. Тогда пассажирка сама раскрыла сумочку, протянула Петерсену, щелкнула зажигалкой из чеканного золота.
- Это все, что у меня есть. Как! Вы не решаетесь?
Она прищурилась: папиросный дым ел ей глаза. Достала из сумочки носовой платок - точно такой же, какой нашли в чемодане Вринса, резную металлическую коробочку с губной помадой, пудрой, тушью для ресниц и вытряхнула на койку тонкую пачечку кредиток.
- Считайте... Десять марок. Пятьдесят бельгийских франков. Три французских бумажки по десять франков... Да, забыла! Два с половиной голландских флорина.
Она смахнула на пол пустую сумочку, еще теснее прижалась к переборке и повторила:
- Это все.
Если в голосе ее и слышалось возбуждение, то приглушенное. Лицо у нее стало совсем обыкновенным и мало чем отличалось от лиц, знакомых Петерсену.
Однажды ето шестнадцатилетняя соседка, с которой он гулял в горах, споткнулась о корень ели и вывихнула себе ногу. Она была кокетлива. Еще за минуту до падения подшучивала над ним. Она не заплакала. Даже продолжала улыбаться. Но лицо у нее стало жалкое, растерянное, пошло пятнами, губы беспомощно задрожали.
Сейчас Катя чем-то напоминала капитану эту молодую норвежку; в свою очередь девушка безусловно почувствовала, что он смотрит на нее новыми глазами: недаром она так неожиданно и незаметно запахнула пижаму.
- Так вот, мне нечем рассчитаться даже за шампанское, которым я вас угощала, У меня было ровно на билет - шестьсот марок, если не ошибаюсь. Все, что оставалось сверх этого, я спустила в последнюю ночь в Гамбурге:
- С Вринсом в "Кристале"?
Разговаривать Петерсену было бы удобней сидя. Но сесть он мог только на край койки, то есть слишком близко к девушке. Пол был загроможден вещами и, чтобы не наступить на них, Петерсену пришлось стоять, широко расставив ноги.
- Что вы собирались делать в Киркенесе?
Она не ответила, лишь с сожалением поглядела на него и пожала плечами.
- Оставьте меня! Что вам за прок от этих разговоров? Передайте мне лучше сумочку.
Она достала из нее зеркальце и с иронией оглядела себя. Схватила губную помаду, но тут же отшвырнула.
- Есть у вас родные?
- Какое это имеет значение? В Киркенесе вы просто сдадите меня в полицию за неоплаченное шампанское и вино, которое я пила за столом. А стюард не получит чаевых.
Заплачь она, рви на себе волосы - и тогда Петерсен не почувствовал бы в ней большего отчаяния, большей подавленности.
- Вы завтракали? - спросил он только затем, чтобы не молчать.
- Нет.
Ногти на ногах - она касалась ими капитана - были такие же розовые и ухоженные, как на руках.
- Вам известно, что часть похищенных денег найдена в каюте третьего помощника?
- У Вринса?
Наконец-то вскинулась и она. Не глядя, отшвырнула папиросу.
- Что вы сказали? Это невозможно! Неужели вам непонятно, что этого не может быть?
Девушка попробовала приподняться, но в слишком тесной каюте ей некуда было поставить ноги и пришлось встать коленями на койку.
- Послушайте, капитан. Даю вам слово, что...
Тут руки ее опустились, она смолкла, устало понурилась, и Петерсен заметил, что кожа у нее на лбу покраснела: простудный прыщик.
- Уходите! Вы не поверите мне, даже если я... И все-таки это нужно как-то уладить.
- Вы были на улице Деламбр в Париже?
Она не вздрогнула, словно ждала этого вопроса. Лишь опять пожала плечами и повторила:
- Уходите.
Потом неожиданно спохватилась:
- Где Вринс?
- Стоит вахту на мостике.
- Оставьте меня. Я должна...
Она встала на чемодан. Сняла с вешалки платье.
- Вам, кажется, угодно оставаться здесь?
Катя приняла решение - это чувствовалось. Она неожиданно сбросила с себя пижамную куртку и натянула платье.
Не найдя повода, которым он мог бы объяснить свой уход, Петерсен молча отступил. В ресторане прибор его все еще стоял на столе, у дверей ждал стюард.
- Завтракать будете, капитан?
Однако Петерсен поднялся в салон, где Эвйен беспокойно расхаживал взад-вперед, а Шутрингер опять играл в шахматы сам с собой, что не помешало ему поднять голову и осведомиться:
- Нашлись мои две тысячи марок?
- Пока что нет.
- Не понимаю одного - куда делись десять тысяч крон и золотые монеты, - начал Белл Эвйен, видимо, долго размышлявший об этом. - Вору незачем было делить деньги на две неравные части. Это имело бы смысл только в случае, если бы мы куда-нибудь заходили.