Ричард Лахман
Пассажиры первого класса на тонущем корабле
Политика элиты и упадок великих держав
Структурная трагедия элит:
О роли Ричарда Лахманна в исторической социологии
Недолгая жизнь Ричарда Лахманна,[1] ушедшего от нас в пандемийном 2021 году, выпала на историческую контрфазу, когда аудитория его исследований, казалось, сжалась до предела.
Тем не менее Ричард успел всё сказать на редкость весомо, внятно и трезво. В поколении макроисторических теоретиков, работавших на рубеже 1990-х и 2000-х годов, Лахманн стал важнейшей фигурой, потому что в основном именно он смог обеспечить продолжение классической традиции анализа возникновения капитализма и современного Запада.
С 1950-х по начало 1980-х интеллектуальный престиж макро-исторической проблематики и неслыханно широкий общественный интерес к ней поддерживались приливом исторического оптимизма. То был пик Модерна и, соответственно, расцвет разнообразных теорий модернизации, а следом и их критического переворачивания. Все рвались объяснять устройство мира, что-то доказывать и предсказывать. В самом деле, столь многое вдруг начало изменяться, причём к лучшему, на Западе, на Востоке и глобальном Юге. Глубокие сдвиги в социальных структурах сделались ощутимо реальны, массовое внимание занимали потоки бурлящих событий, прорывных явлений и ярких личностей: Кеннеди, Гагарин, Че Гевара, «Битлз». Советская перестройка конца 1980-х оказалась последним всплеском.
Перелом в геокультуре Модерна оказался едва ли не физически оглушителен. Неолиберальные экономисты вдруг приобрели в социальной науке и общественном дискурсе положение исключительное и исключительно надменное. Дело не только в смене интеллектуальных веяний и даже не в том, что политики теперь брали в советники почти исключительно экономистов определённого толка. Сокращение бюджетного финансирования науки и университетов, переход на коммерческую окупаемость вызвали массовый отток студентов с гуманитарных отделений на бизнес-ориентированные, а среди преподавателей материальная разница между факультетами и рейтинговыми университетами задала типично неолиберальные пропорции неравенства. Гуманитарии огородились непроходимо постмодернистскими дискурсами и совершали лишь отдельные вылазки ради всё более радикального отстаивания миноритарных идентичностей — на что экономисты, впрочем, могли не особо обращать внимание. Их материальный мир принятия решений и элитных акторов целиком укладывался в математические модели рационального выбора.
Вот здесь и закладывает свой подкоп Ричард Лахманн. Долгих семнадцать лет (опасно долгих для научной карьеры наших дней) он заново пересобирает самую классическую головоломку всей социальной науки — возникновение капитализма и восхождение Запада. Ещё Фернан Бродель в трёхтомной «Материальной цивилизации и капитализме XV–XVIII веков», а следом уже явно Иммануил Валлерстайн в серии программных статей указывали на неудобное совпадение либеральной и марксистской версий исторического прогресса, где вначале в передовых городах возникает буржуазия, а затем путём революций она низвергает феодализм. Лахманн довёл эту критику до логического синтеза, отлившегося в знаковом названии его первой монографии — «Капиталисты поневоле», которая вышла в 2000 году, когда Лахманну было уже хорошо за сорок.
Не купцы против феодалов, а купцы вместе с феодалами в ходе затяжных религиозных войн XVI века постепенно и вынужденно, в силу угрозы уничтожения находили пути к сохранению своего элитного положения среди смут эпохи Реформации, и пути эти оказались капиталистическими. Тут прямой вызов «Протестантской этике» Макса Вебера, который Лахманн и совершает с полнейшей уверенностью в своей аргументации. Вебер идеализировал протестантизм, и историки всегда это видели. Впрочем, Вебер верно указал на Реформацию как изначальный конфликт, породивший капитализм и рационализацию, в первую очередь рационализацию техник военного дела и государственных финансов.
Что же сделал Лахманн для исторической социологии? Он свёл воедино теоретические озарения Чарльза Тилли о парадоксальном происхождении современной государственности из феодального рэкета, Перри Андерсона о причинах вариативности абсолютистских монархий, Теды Скочпол о связи войн и революций, Джека Голдстоуна о демографическом перепроизводстве элит как источнике большинства восстаний и революций раннего Модерна. Более того, Лахманн отталкивается одновременно от веберианского исторического макроэкскурса Майкла Манна, показывая, сколько ещё можно было из него выжать, и от мир-системного анализа Валлерстайна и Джованни Арриги, заполняя оставленные ими лакуны при помощи теории конфликта элит. В самом деле, почему одни страны Запада (Голландия, Англия и Франция) составили капиталистическое ядро мир-системы Модерна, а другие остались «музейной» (Италия, Испания, Бавария) либо милитаристской (Пруссия и, по-своему, Россия) полупериферией?
1
Автор предисловия настаивает на написании фамилии Лахманн с двумя буквами «н», издательство вслед за уже выходившими в русских переводах книгами этого автора решило продолжить традицию написания фамилии Лахман с одной буквой «н».