Пассажиры первого класса на тонущем корабле. Политика элиты и упадок великих держав

В той версии истории, которую излагает Кеннеди, остаётся мало места для непредвиденности (contingency). От роста издержек сохранения империй или гегемонии никуда не деться, возникающий в результате экономический упадок (или по меньшей мере замедление роста и утрата экономического лидерства) неизбежен, и поэтому каждая новая эпоха после 1500 года отмечена восхождением какой-либо новой державы или ряда держав-конкурентов.

Модель Кеннеди отличается не только от марксистских представлений о прибыльности империализма, но и от фискально-военной модели — преобладающей социологической парадигмы для объяснения формирования государств и конкуренции между ними.[119] Чарльз Тилли, её наиболее известный представитель, утверждает, что правители получали доходы и доступ к такому ресурсу, как вооружённые люди (а затем и призывники), по мере того, как они приращивали территории к своим политиям на европейском континенте и аккумулировали колонии в остальной части мира. Способность правителей наносить поражения европейским политиям-соперникам и поглощать их (либо захватывать колонии в других частях света) отчасти зависела от их политических навыков в выстраивании альянсов и получении поддержки от своих богатых и могущественных подданных. А что ещё более важно, эта способность определялась сравнительными масштабами концентрации капитала и принуждения, которые правители обнаруживали в своих территориях и которые варьировались на территории Европы. Первоначально преимуществами обладали богатые капиталом политии наподобие итальянских городов-государств. Наёмников, которым богатые города платили из налоговых доходов и займов, можно было быстрее мобилизовать и лучше вооружить, чем отряды феодальной челяди. В XVI веке «разрастание войн и собирание европейских государств в систему… постепенно обеспечили военные преимущества тем государствам, которые могли выставить регулярные армии. Победили государства, где (в каком-либо виде) отмечается наличие следующих факторов: большое сельское население, капиталисты и сравнительно коммерциализированная экономика».[120]

В результате доминирование перешло к политиям, сочетавшим капитал и принуждение, которые они использовали для консолидации крупных территориальных государств в Европе, а также для завоевания глобальных империй.

Фискально-военная модель рассматривает формирование государства и территориальное завоевание в качестве процессов, зависящих от пройденного пути.[121] После того, как государства занимали свои самостоятельные траектории, они не сворачивали с них в силу более поздних непредвиденных событий. Тилли утверждает, что особые пути формирования государства, на которые становились в своих исходных территориях европейские правители, очерчивали их стратегии колониального захвата и управления. «Европейские колонизаторы экспортировали очень похожую систему в завоёванные территории за пределами Европы».[122] В результате европейские государства с наибольшими ресурсами капитала и принуждения создали самые большие и самые богатые империи. Точно так же, как европейским правителям раннего Нового времени требовалось завоёвывать и затем присваивать имевшие собственные резервы принуждения и капитала территории своих соседей, чтобы обрести масштаб, необходимый для защиты от аналогичным образом усиливавшихся соперников, в последующие столетия европейцам приходилось следовать тому же императиву в глобальном масштабе. Те, кто захватил колонии в Азии, Америке и Африке, обретал новые источники капитала и принуждения, которые можно было задействовать в войнах за новые колонии и в самой Европе.

Фискально-военная модель предлагает целостное объяснение расширения европейских государств и их глобальных империй. Однако в объяснении поражений анализ Тилли становится несколько тавтологичным. Он утверждает, что «государства, проигравшие войну, обыкновенно уменьшались в размерах», и наоборот, существует положительное двунаправленное соотношение между военными победами и государственными доходами.[123] Государства, способные рекрутировать большинство мужчин в свои вооружённые силы и/ или собрать большинство налогов, выигрывали войны, а поскольку они выигрывали войны, то наращивали подвластные территории и тем самым приобретали доступ к ещё большим объёмам принуждения и капитала. Этот благоприятный цикл продолжался, если та или иная полития не терпела поражение и не уступала территорию более крупному сопернику и/или если не теряла доходы из-за внутренних восстаний или налоговых бунтов. Бунты и восстания, в свою очередь, вспыхивали из-за внезапных повышений налогового бремени. Но почему в одних политиях массовое сопротивление разрывало благоприятный цикл роста доходов и военных побед, а в других этого не происходило, Тилли не объясняет.[124]

119

Кеннеди, беззаботно не уделяя внимания необходимости рассмотрения внутренних институтов и динамики государств, нигде не цитирует Тилли или других исследователей фискальной политики государств, не говоря уже об анализе их концепций.

120

Charles Tilly, Coercion, Capital, and European States (Oxford: Blackwell, 1990), 58 / Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства, 990-1992 гг. М.: Территория будущего, 2009, с. 97.

121

Другие исследователи следуют аналогичной логике, хотя делают акцент на иных факторах, нежели Тилли. Томас Эртман в книге «Рождение Левиафана» (Thomas Ertman, The Birth of the Leviathan: Building States and Regimes in Medieval and Early Modern Europe (Cambridge: Cambridge University Press, 1997)) проводит различия между государствами по двум критериям: их политическим режимам (абсолютистским или конституционным) и их государственным структурам (патримониальным или бюрократическим). Государства, утверждает Эртман, закрепляются в своей типологической нише, втягиваясь в геополитическую конкуренцию — таким образом, принципиальным обстоятельством оказывается тот момент времени, когда они вступали в европейские войны. В этом отношении аргументация Эртмана созвучна утверждению Валлерстайна, что характер государств и классовые отношения в них фиксировались в тот момент, когда они инкорпорировались в мир-систему. Аналогичным образом Брюс Портер (Bruce Porter, War and the Rise of the State: The Military Foundations of Modern Politics (New York: Free Press, 1994) и Брайан Даунинг (Brian Downing, The Military Revolution and Political Change (Princeton: Princeton University Press, 1992)) утверждают, что войны заставляли правителей достигать договорённостей со своими подданными, которые затем определяли будущие социальные и политические механизмы каждого из государств.

122

Tilly, Coercion, Capital, and European States, 149 / Тилли. Принуждение, капитал и европейские государства, с. 260 [В рус. изд.: «Ведущие государства Европы активно распространяют свою систему как посредством колонизации, так и через завоевание и проникновение в неевропейские государства»].

123

Ibid., 28 and passim / Там же, с. 59 и далее.

124

Объяснение различной значимости восстаний для фискальной мощи государств дают представители теории рационального выбора. Они утверждают, что правители соотносят выгоды от увеличения налогов, за счёт которых можно профинансировать потенциально прибыльные войны, и риски, что подданные поднимут бунт. Налогоплательщики могут выбирать, подчиняться ли им более высоким налогам, давать взятки или уклоняться от платежей для снижения своего личного налогового бремени, либо же участвовать в коллективных действиях с целью отмены повышения налогов.

Решения правителей и подданных относительно сотрудничества или борьбы основывались на имевшейся у них информации (зачастую неточной) об «ожидаемых реакциях других акторов» (Edgar Kiser and April Linton, «The Hinges of History: State-Making and Revolt in Early Modern France», American Sociological Review 67 [2002], 889). Решения определялись предшествующим опытом. Если в прошлом правителю удавалось повышать налоги, он, вероятно, сделает это снова, когда захочет вести следующую войну или у него возникнет такая необходимость. Подданные уклонялись от налогов, если у агентов правителя недоставало информации для калькуляции налогового бремени или при отсутствии достаточного количества людей, чтобы собрать причитающееся. Поскольку монархи формировали бюрократические аппараты, собирающие подобную информацию, подданным в дальнейшем приходилось либо платить требуемое, либо бунтовать. Бюрократизация провоцировала восстание.

Знание появлялось благодаря неудачам. Кайсер и Линтон описывают повторяющиеся или катастрофические провалы в качестве «стержневых моментов истории», которые заставляли различных акторов менять свои стратегии и определяли разные пути формирования государств. Теоретики рационального выбора утверждают, что договорённости о масштабах налогообложения зачастую распространялись (по меньшей мере имплицитно) и на решения относительно того, участвовать ли в войне, а также о том, как делить военные трофеи. И монарх, и элита потенциально могли получить выгоду от консолидации своих ресурсов для ведения войны, чтобы отобрать территории или торговые маршруты у конкурирующих политий. Элита колебалась относительно того, вкладывать ли ей свои ресурсы, поскольку опасалась, что монарх монополизирует военную добычу. Когда монарх и элита соглашались относительно правил, дающих элите право голоса в решении о начале войны и распределении её трофеев, элита с большей готовностью одобряла введение налогов, а также ослабляла ограничения, благодаря которым сохранялся её контроль над экономикой. Последний замедлял экономический рост, и когда подобный контроль ослабевал, экономика росла, что облегчало соответствующей политии возможность вести войны.

Более полное рассмотрение и критику фискально-военной модели и теории рационального выбора, а также более полный список теорий в сравнении с приведённым в этой главе см. в: Richard Lachmann, «Greed and Contingency: State Fiscal Crises and Imperial Failure in Early Modern Europe», American Journal of Sociology 115, no. 1 (2009). В сущности, я утверждаю, что модель рационального выбора некорректна, поскольку она слишком упрощает динамику отношений правителя и элиты. Лоран Розенталь (Laurent Rosenthal, «The Political Economy of Absolutism Reconsidered» (Analytic Narratives, ed. Robert Bates et al., [Princeton: Princeton University Press, 1998], 64-108) представляет аристократов, незнатных землевладельцев и купцов в качестве составляющих единой элиты. Он утверждает, что различия между этими акторами можно не принимать во внимание, поскольку все элиты одинаково открыты для «взяток и угроз» со стороны монархии и в равной степени способны предаваться «езде зайцем». Различий между группами подданных налогоплательщиков не делает и Кайсер. В последующих главах при анализе актуальной динамики элит я продемонстрирую, какие проблемы содержат данные допущения.