Силверберг Роберт
Пассажиры
РОБЕРТ СИЛЬВЕРБЕРГ
Пассажиры
От меня теперь остались одни куски.
Пласты памяти оторвались и уплывают, как дрейфующие айсберги. Это всегда так, как только Пассажир оставляет тебя. Никогда не знаешь, что проделывает твое тело, отнятое у тебя. Нам остаются лишь тянущиеся следы, оттиски...
Как песок, налипающий на выброшенную волной бутылку.
Как боль в ампутированной ноге.
Я встаю. Я собираюсь. Волосы всклокочены: я их причесываю. Лицо отекшее от слишком короткого сна. Во рту кислятина. Он что, дерьмо ел моим ртом, Пассажир мой? Мог.
Они все могут.
Уже утро.
Серое, неясное утро. Я смотрю на него, потом вздрогнув, затемняю окно и тогда оказываюсь лицом к лицу с серым, тусклым стеклом. Моя комната в беспорядке. Была ли здесь женщина? В пепельницах полно. Покопавшись в окурках, нахожу несколько в помаде. Была.
Я трогаю простыню. Еще теплая - чужим теплом. Обе подушки смяты. Итак, она исчезла, и мой Пассажир исчез, и я один.
Как долго это будет?..
Я поднял трубку и набрал Центральный: - Какое сегодня число?
Безразличный женский голос компьютера отвечает:
- Пятница четвертого декабря.
- Время?
- Девять пятьдесят одна, восточного стандартного времени.
- Прогноз?
- Предполагается повышение температуры от тридцати до тридцати восьми. В настоящее время - тридцать один градус. Ветер северный, шестнадцать миль в час. Вероятность осадков невелика.
- Что посоветуете при похмелье?
- Диета или лекарство?
- Что угодно... - отвечают я.
С минуту компьютер пережевывает это. Затем решается на оба варианта и включает мою кухню. Кран выдает порцию холодного томатного сока. Шипит яичница. Из аптечки выдвигается флакончик розоватой жидкости. Центральный компьютер всегда так заботлив. Интересно, а в него Пассажиры влезают? Что они при этом испытывают? Уж конечно, куда восхитительнее присвоить миллион разумов компьютера, чем торчать неделю в ненадежной, разболтанной душе изношенного человеческого существа!..
Четвертого декабря, сказал Центральный. Значит, Пассажир не слезал с меня трое суток.
Я выпиваю розовую дрянь и наудачу пытаюсь покопаться в памяти, как в нагноившейся ране.
Утро вторника я помню. Работа шла плохо. Ни одна программа не шла правильно. Управляющий раздражался: Пассажиры трижды за пять недель седлали его, и в результате его сектор в совершенном развале, а рождественские премиальные накрылись. Хотя за промахи, случившиеся из-за Пассажиров, сейчас не наказывают, управляющий все время чувствовал несправедливость. И был несправедлив к нам.
Время было скверное. Пересматривали задание, мудрили с программами, десятки раз проверяли базу. Наконец мы получили свое - детальный прогноз изменения цен на коекакие товары с февраля по апрель. В полдень мы должны были встретиться и обсудить, что у нас вышло.
Полдень вторника я уже не помню.
Должно быть, тогда Пассажир меня и занял. Наверное, прямо на работе: скорее всего там, в зале, отделанном красным деревом. На конференции. Красные удивленные лица вокруг. Я кашляю, я шатаюсь, я валюсь с кресла. Они печально качают головами. Никто не бросается ко мне. Вмешиваться опасно: когда Пассажир седлает человека, есть шанс, что второй Пассажир где-то рядом, еще не воплощенный, ищет, кого бы занять. Поэтому меня сторонятся.
Я ухожу из здания.
А потом, потом?..
Сидя в своей комнате хмурым декабрьским утром, я жую свой омлет и пытаюсь восстановить трое утраченных суток.
Разумеется, это невозможно. В период захвата сознание действует, но с уходом Пассажира почти все воспоминания тоже уходят. Остается лишь скудный осадок, жирная пленка слабых и противных воспоминаний. Оседланный однажды уже больше никогда не будет тем же. Даже если он неспособен в деталях припомнить свое переживание, все равно оно его чуточку меняет.
Я стараюсь вспомнить.
Женщина? Да: на окурках помада. Следовательно, в моей комнате занимались сексом. Молодая? Старая? Блондинка?
Брюнетка? все в тумане. Что выделывало мое отнятое тело?
Хорош ли я был в постели? Когда я сам по себе, я стараюсь.
Форму я держу. В тридцать восемь лет выстою три сета в теннис летним полднем, прежде чем рухнуть. Могу заставить женщину пылать так, как это свойственно женщине. Не хвалюсь - просто формулирую. У всех свои таланты. У меня - эти.
Но мне говорили, что Пассажиры получают особенное удовольствие, извращая наши лучшие качества. Вот мог ли мой наездник наслаждаться тем, что нашел мне женщину и заставил меня терпеть с ней крах за крахом?
От этой мысли меня тошнит.
Понемногу из сознания уходит муть. Прописанное Центром лекарство действует быстро. Ем, бреюсь, стою под вибродушем, пока кожа не становится чистой и упругой. Делаю зарядку. Интересно, упражнял ли Пассажир мое тело в среду и в четверг? Скорее всего нет: меня на это надо мобилизовывать. Я ведь уже ближе к среднему возрасту - утерянный тонус восстанавливается трудно.
Двадцать раз касаюсь пола, ноги прямые.
Делаю махи ногами.
Ложусь и отжимаюсь от пола.
Тело отзывается, как бы над ним до этого ни измывались.
Первый светлый миг в моем пробуждении: почувствовать, как все внутри оживает, ощутить, что есть еще порох.
Свежий воздух - вот что мне нужно теперь. Быстро одеваюсь и выхожу. Звонить на работу нет нужды. Там знают, что с полудня вторника я был под Пассажиром: но что в пятницу на рассвете Пассажир отбыл, им знать необязательно.
Пусть у меня будет выходной. Пройдусь по городским улицам, разомну конечности, возмещу своему телу вынесенное надругательство. Я вхожу в лифт. До земли пятьдесят этажей. Выхожу в декабрьскую безотрадность.
Надо мною встают небоскребы Нью-Йорка.
По улице течет река машин. Водители небрежно крутят баранку. Неизвестно, в какой момент оседлают водителя ближайшей машины, а когда Пассажир садится, на секунды нарушается координация. Так потеряли мы много жизней на улицах и скоростных шоссе - но ни одного Пассажира.
Иду без особой цели. Пересекаю Четырнадцатую улицу, двигаясь к северу, слушаю легкий мощный рокот электрических двигателей. Вижу юношу, отплясывающего на мостовой и понимаю - он оседлан. На углу Пятой и Двадцать второй мне попадается цветущий толстяк - галстук набок, сегодняшняя "Уоллстрит джорнэл" свешивается из кармана пальто. Он хихикает. Он высовывает язык. Оседлан. Оседлан. Я обхожу его. Быстро шагая, дохожу до перехода, по которому транспорт сворачивает под Тридцать четвертую стрит и Куинзу и секунду медлю, видя двух девочек на самой бровке пешеходной дорожки. Одна - негритянка. Глаза выкачены от ужаса. Другая толкает ее все ближе к ограждению. Оседлана. Но Пассажир не убивает - он просто наслаждается.
Негритяночку отпускают, и она валится, как мешок, вся дрожа. Потом вскакивает и убегает. Другая девочка закусывает длинную прядь блестящих волос и начинает ее жевать.
Понемногу приходит в себя. Она словно одурманена.
Я отвожу взгляд. Не принято смотреть, как приходит в себя товарищ по несчастью. Такова мораль оседланных: в эти мрачные дни у нашего племени пояилось много новых обычаев.
Я прибавляю шагу.
А куда я так тороплюсь? Уже пройдено больше мили.
Я словно движусь к ней цели, будто мой Пассажир все еще прячется в моем черепе, понукая меня. Но я знаю, что это не так. По крайней мере в этот момент я свободен.
А как в этом убедиться?
"Когито эрго сум" больше не подходит. Мы продолжаем думать даже когда нас седлают, и продолжаем жить в тихом отчаянии, не в силах остановить себя на пути к неизвестно какой мерзости, неизвестно насколько разрушительной...
Я уверен, что могу отличить, когда несу Пассажира и когда свободен. А может быть, и нет. Может, мне достался особенно дьявольский Пассажир, который меня вообще не оставляет, а просто забирается на время куда-то в мозжечок, даря мне иллюзию свободы и в то же время потихонечку направляя меня к неведомой цели.
Было ли у нас что-то большее, чем иллюзия свободы?
Но это тревожная мысль, что я могу быть оседлан и не знать этого. Меня прошибает пот, и совсем не от ходьбы.