Стол в гостиной Рикуа. Осторожное радушие. Термостат отношений между приглашенными раз и навсегда отрегулирован и показывает 13.5 градусов. Снобизм grand cru. Почти не заметен. Но после того, как очередная фраза, выговоренная так, словно с детства мучают зубы, умирает в воздухе появляется легкий привкус: интеллектуальная тошнота.
В доме Рикуа все ярлычки рубашек и пуловеров от Мюглера, Береты и Смальто аккуратно срезаны. Не дай Бог! Но все знают, что это Мюглер, Берета и Смальто. К салату и сыру подаются и нож и вилка, но, упаси Боже, прикоснуться к салату ножом. На тебе поставят большой готический крест. Bye-bye, love... Bye-bye, happiness! Репутация будет испорчена навеки. По-крайней мере в трех округах Парижа.
Семейство Рикуа, устраивающее вечеринки в костюмах восемнадцатого века... Сшитых по заказу в театральной мастерской Ковальчика. Сорокадвухлетний Рикуа в расшитом серебром камзоле и треуголке, Рикуа активист шестьдесят восьмого года! Герой улицы Ги-Люссак! Стол у Рикуа, толстого стекла, подсвечен снизу и расписан под галле. Как и унитаз в WC. Там же в хорошо натопленном сортире, где пахнет синтетической черемухой стеллаж с книгами по психоанализу, карманный однотомник Троцкого и энциклопедия мировой кухни.
В издательстве у Маркуса на столе сотни клочков бумаги с крупно вписанными именами и номерами телефонов: рандеву Маркуса, из которых почти все наскоро любовные, а заодно - деловые. Или же - наскоро деловые и, заодно, любовные. На старом, от дядюшки, барселонского еврея, столе с темно-синей, черной почти что кожей и гвоздями цвета запекшейся крови, записки эти, засохшие как мандариновые корки, скатанные в маленькие свитки - дрожат на сквозняках, словно их только что выгреб из карманов плаща Дон-Джованни мальчик-разносчик и принес из недалекой оперы...
Всегда косая стопка нераспечатанных писем. Маркус вскрывает только те, в которых чеки. Он щупает, нюхает и смотрит конверты на свет. И никогда не ошибается. Все остальное вышвыривается подручным... Рядом с бронзовой лампой - давно нечищенные амурчики занимаются лазаньем по дорической колонне - старинный, чуть ли не из эбенового дерева, с серебряными инкрустациями, телефон. В который Маркус не говорит, а шепчет, язык высовывая, кончиком языка слова в трубку заталкивая, слюной капая, копной седых волос закрываясь... В плохо задвинутом ящике стола - Пентхауз. На бюваре всегда какой-нибудь предмет из другой жизни: дешевая брошка, кухонный нож, автомобильная свеча. И - на виду, всегда открытая, монбланом заложенная - чековая книжка: - Quanto, amor?
"Cхема отношений в обществе, любит повторять Маркус, кристаллизуется в полночь. Кто - кого. И - как. Всё, мой друг, (хотите стаканчик? виски? водки? джина? красного? не советую - дрянное! коньяку? куантро?) - всё, что происходит в городах, это война столов против кроватей! И война кроватей против столов. Заговоры, перевороты, обходные атаки, измены, удары в лоб, в пах, в пух... Столы стараются захватить как можно больше кроватей, диванов, канапе, двуспальных, queen-size, холостяцких, девичьих, и просто матрасов, включая надувные. И не брезгуют и спальными мешками. Постели же атакуют столы. Забрасывают подушками, требуют контрибуций, набрасываются с толстыми ватными одеялами, заманивают устричного цвета шелками, подставляют изящную ножку, душат узким пояском пеньюара.
Перемирие празднуется за столом, но интриги зреют среди разбросанных подушек. Мечты о мести лучше всего вынашиваются в горизонтальном положении, когда взгляд прожигает потолок. И лишь малая толика сделок свершается среди холмов коленей и одеял. Сумма прописью требует определенной твердости. Чтобы расписаться на чеке нужно встать. И тут возникает проблема: горизонтальные сделки в вертикальном положении выглядят бредом..."
Исключением является сам Маркус, который не оставляет обойденной и самую последнюю, плохо бритую, переваливающую как утка, секретаршу. - Elle a du chien! Как всегда, когда о бабах - задыхающимся голосом. В его случае стол - это постель, а постель - это стол.
Зная наверное, что комната как дымом наполнена голубым рассветным воздухом, он собрался уже разлепить глаза и взглянуть на циферблат, как мягко щелкнул, предупреждая о несущемся по проводам заряде, телефон. Он всегда нервно вздрагивал, прежде чем разразиться истерикой. Резко метнувшись, еще вслепую, еще в полубреду полусна, он нащупал аппарат, стоящий на полу. Грянул звонок, он сбил с телефона трубку, мешала ожившая простыня, приложил к уху.
- Алло?
В трубке сухо стрекотали электрические разряды, словно тысячекилометровый провод зацепил грозовое облако.
- Алло?
Из далекой грозы, из горячего стрекота цикад вылупился знакомый голос, отдышливый и хриплый.
- Спишь? Я тебя разбудил? Это Ким...
Отбиваясь от озверевшей вдруг простыни, он попытался дотянуться до выключателя: комната плавала в густых чернилах. - Прости, я никогда не помню, сколько часов, какая разница... Голос Кима шипел, словно ему перерезали глотку. Наконец Борис нащупал выключатель, лампа поползла с ночного столика, удержалась, вспыхнул свет, ночь отшатнулась к почерневшим враз окнам. На часах было полчетвертого.
- Ким, сказал он, садясь, что-нибудь случилось?
Трубка перестала шипеть, по самому краю слуха проскочила нью-йоркская полицейская сирена, и раздалось методичное бульканье.
- Что пьешь?
- Белую...
- Водку?
- Лошадку. "Белую Лошадь".
Трубка отрыгнула.
- Sorry... Слышь, помнишь, как мы зарабатывали свой миллион?
- На бегах? Борис хмыкнул. - Неужто это было с нами?..
Туман в голове окончательно рассеялся, все было как на кокаине отчетливо резко и бессмысленно празднично.
-Старик! Нам страшно повезло! Знаешь, что было бы с нами, если бы мы выиграли? Мы бы гнили сейчас на дачах в сосновом раю. Сечешь? Под вой самоваров и комариные арии... Не сердись, днем отоспишься, не на завод... Fuck! Что-то грохнуло, зазвенело.
- Да я в общем-то не спал.. Так.., легкая бессонница...
- Гомер, тугие паруса?
- Ага, в точку!
- Борис, помнишь эту стерву, эту курву из третьего подъезда?
- Лиличку? Лили Марлен? Пергидрольную?
- Ее. Угадал... Я ее в Блюмендейле видел. То, что от нее осталось. Ким зевнул. - Прости.. - You remember that bitch.., - перешел он на английский, и опять протяжно зевнул. - She looks like а nuclear war! Fresh like after exhumation. Holy shit! Wasn't you crazy about her? And me?
- В Блюмендэйле продавщицей?
- Смеешься? Народ отпугивать? Кто ее возьмет! Покупала какую-то косметику... Ты правда не спал?
- Так.., бредил... Вернулся поздно.., жара...
- Кинч, - вдруг сказал Ким голосом, от которого Борис вздрогнул, Кинч,- сказал он мягко, - пришли мне денег. Мне нужно срочно свалить отсюда. Завтра. Самое позднее - завтра.
- У тебя собака? - спросил Борис и тут же пожалел: в трубке что-то скулило.
- Слушай,- Ким не ответил,- мне нужно пять-семь тысяч. Я знаю, что у тебя нет. Поезжай к Татьяне. Возьми у нее. Скажи - для меня. Она даст. Я всегда был ее chouchou....
- О'кей,- сказал Борис. Ему вдруг стало холодно, хотя всем телом он чувствовал горячее до сих пор дыхание города.. Рука его зачем-то перевернула вверх дном пустую рюмку, стоявшую на журнале - темная капля поползла по щеке Делона. - Ты не можешь купить билет на карту? - спросил он. -А уж я тебе за это время нарою...
- Из карт,- тяжело дышала трубка,- остались лишь игральные. Пришли через Америкен Экспресс. Возле Оперы. Это самое быстрое. Увидимся в четверг. Если вышлешь завтра. То есть сегодня. У тебя уже - сегодня...