Эта чепуха звучала словно правда, слух соответствовал тому, что люди думали о русских: безликие и бесчисленные, ноги, запорошенные снегом, безжалостная орда из-за пределов земли, казавшиеся не столько людьми, сколько машинами. Русскую армию прозвали «русский паровой каток», и этим всё сказано – детали не имеют значения, важен вес всей махины.
В двадцатые и тридцатые годы ничего существенного не произошло, что могло бы подточить этот композитный имидж; напротив, революция и массовые трудовые мобилизации под лозунгами пятилетних планов усилили образ России, как страны рабочих муравьев. Добавьте сюда факт, что Советский Союз представлял собой нечто совершенно новое в смысле социальной и экономической организации, и легко понять, почему страна на другом краю Европы стала еще менее понятной британскому обывателю. Когда в 1939 году Черчилль произнес свою знаменитую фразу, что Россия является «загадкой, завернутой в тайну внутри головоломки», мало кто с ним не согласился.
Большинство людей, впрочем, и не хотело знать больше. Единицы посещали эту страну по туристической визе до эры дешевых уик-энд-туров Интуриста в 70-е и 80-е годы, и мотивом почти всех, кто там побывал, была смесь любопытства и политической симпатии. Даже сегодня, когда Советский Союз канул в лету, штампованные образы почти не изменились – русские толпами бродят по кругу, с трудом передвигая запорошенные снегом ноги и воздвигая непонятные сооружения. Никто на Западе, по сути, Россией не интересовался, во всяком случае до того момента, как появились опасения, что развалившаяся русская экономика утянет за собой и кое-какие соседние страны. Постсоветская Россия стала напоминать Африку: у нее почти нет товаров, нужных другим людям, и если она завтра исчезнет, мало кто почувствует из-за этого неудобства.
Иначе обстояли дела в 1945 году. Британцы практически ничего не знали о России или Советском Союзе, но на какой-то период времени многим из них эта страна стала интересна. Огромный вклад русских в победу коалиции над нацистской Германией создал общий доброжелательный настрой, а сама победа, и то, как она была достигнута, вызывали большое уважение и к режиму, и к людям этой страны. Не слишком широко было известно, что только десятая часть дивизий Вермахта противостояла западным союзникам во Франции и Италии, но все знали, что жертвы русских были огромны и имели решающее значение в войне.
Природа правящего режима России еще, по-настоящему, не осознавалась; масштаб холокоста, сопровождавшего коллективизацию и великие чистки, был неизвестен, но, во всяком случае, делалась некоторая попытка понять страну и ее людей, выяснить, что могло быть нового и позитивного наряду с традиционным негативом. 14 сентября А. Дж. Каммингс написал в Daily Mirror об общем благожелательном настрое в Британии в отношении советских и желании больше узнать о наших восточных союзниках. Он выразил надежду, что русские несколько ослабят свою закрытость, и это было бы очень хорошо, но честно признал, что англо-американское секретное vis-à-vis относительно атомной бомбы не является хорошим примером. Через три дня московский корреспондент The Times обнаружил появление в СССР обнадеживающих признаков демократии: антибюрократические меры, критика стереотипных методов обучения и частые атаки прессы на бездушную бюрократию. «Интересно отметить, что это прощупывание идет как сверху, так и снизу» – добавил он.
Выискивать только светлые стороны во всем, что касалось русских, стало почти обязательным делом для британской прессы ранней осенью того года. Некоторые обозреватели, как, например, достопочтенный Вальтер Эллиот из Daily Express, заходили совсем уж далеко: «Сталин сардоничен и прям, – начинает он. – У его мышления есть режущий край, как у стали, – от этого слова он и образовал nom de guerre[5] – поскольку Сталин означает просто “стальной человек”. Он сидел среди других с тем видом клыкастого доброжелательства, с которым колли лежит на земле, часто дыша и оглядывая своих овец… Сталинский разум буквален. Он видит жизнь в ясных стальных очертаниях. Вещь либо такая, либо – не такая».