Когда же он успел так обрасти? Вчера ведь, кажется… — Мысль эту Денис не успел додумать, потому что Колыванов открыл рот и произнёс одно-единственное слово:
— Пойдём!
Горянин подавился шутливой фразой о затянувшемся банкете — так поразил его этот голос. Сказать, что он был не похож на обычный голос Миши, — не сказать ничего. Он вообще ни на что не был похож. Хотя, впрочем…
…Когда-то давно, мальчишкой, Денис Горянин видел чудо-собаку. Её показывали, как большую диковину, в его любимой передаче «В мире животных». Собака… умела говорить! Ну, не вела, конечно, светские беседы и даже не могла, подобно попугаям, выдавать связные фразы — но «произносила» десяток простейших слов: «мама», «дай!», «Ада» — так звали эту овчарку-суку.
На Горянина в отличие от умилявшегося ведущего речи собаки произвели неожиданно тягостное впечатление — гортань, не предназначенная природой для подобных упражнений, выдавала звуки жутковатые, пугающие гораздо больше лая, воя или рычания… Ту передачу Денис не забыл до сих пор — и сейчас голос Колыванова вдруг напомнил ему мертвящие и страшные собачьи слова…
И как эхо его мыслям раздалось рычание — на этот раз самое настоящее рычание, — приглушённое и злое. Горянин глянул через плечо. Фила, убежавшая было по своим собачьим делам, сейчас вернулась и рычала — не подходя близко, прижавшись к земле, вздыбив шерсть на загривке…
Рычала на Колыванова.
Денис застыл в странном оцепенении, не произнося ни слова — не понимал, что сейчас надо сказать и что можно сделать, — и поражённый непонятно откуда надвигающимся предчувствием чего-то нехорошего. Непонятного и опасного.
Тогда Колыванов повторил то же слово тем же голосом:
— Пойдём! — и ухватился грязными пальцами с обломанными ногтями за рукав Горянина. Жест был неловкий, натужный — простейшее движение кисти далось Мише с большим трудом. Это походило на пластику человека, заново осваивающего руку после сложнейшего перелома и нескольких месяцев в гипсе.
Он тянул Горянина настойчиво и сильно, и тот пошёл за ним, не понимая, куда и зачем идёт, — пошёл для того, чтобы не услышать ещё раз просьбу, высказанную этим мёртвым и мерзким голосом.
Фила двинулась за ними — в некотором отдалении, по-прежнему прижимаясь к земле, негромко и злобно рыча.
…Замызганное и потёртое брезентовое полотнище к земле не прилегало, опираясь на обломанные стебли бурьяна. И всё равно Колыванов ухватился за его край удивительно легко — не сгибаясь и не наклоняясь, лишь чуть согнув ноги в коленях. Где он взял эту грязную тряпку? — удивился Горянин, как будто ничего более странного вокруг не было. Но непонятного, тревожного было столько, что мозг поневоле ухватывался за не важные и вполне объяснимые детали — словно достаточно ответить на эти вопросы — и всё остальное встанет на свои места, сделается простым, понятным и правильным…
Спустя секунду у него уже не осталось ни одной связной мысли, потому что Колыванов отдёрнул брезент. Под полотнищем был Саша.
— У-у-а-а-э… — простонал Горянин, связки его оказались не в силах выдать что-либо членораздельное…
Что мальчик мёртв, видно было с первого взгляда. Не просто мёртв — Саша был убит, убит с ужасающей, непредставимой для нормального человека жестокостью.
На изломанном, истоптанном, залитом спёкшейся кровью бурьяне лежало, по сути, даже не тело, а его изуродованные фрагменты, кое-как сложенные вместе, — и, как в собранной небрежной рукой детской мозаике, многого не хватало…
Глотка зияла рваным провалом, и от него тянулось в сторону что-то длинное, даже на вид неприятно-скользкое; не было правой руки — кисть и остаток запястья с торчащими белыми обломками кости приложены к превращённым в лохмотья остаткам плеча; левая на месте, но из бицепса вырваны, выдраны, выкушены большие куски — вместе с клочьями рубашки и синей куртки.
Следы укусов, следы зубов, повсюду на относительно уцелевших участках тела, — одни неглубокие, цепочки небольших ранок, другие — безжалостные, разорвавшие мышцы и связки на кровавые ошметья… Уцелело лицо — до неузнаваемости искажённое, смятое, перекошенное…
Горянин, парализованный и онемевший, автоматически перевёл взгляд с Сашиного лица ближе, на кошмарное месиво, недавно бывшее животом мальчика, — и тут его внезапно и мгновенно, без всяких предупреждающих спазм, вывернуло наизнанку. Желудок и пищевод рвали жесточайшие судороги — и так же рвался и корежился окружавший Дениса Горянина мир.
Всё вокруг помутнело и окрасилось в розовый цвет. Согнувшийся, скорчившийся Горянин пытался смотреть в сторону и видел всё боковым зрением.
Колыванов полностью сдёрнул в сторону полотнище и поднял лежавшую тут же охотничью многозарядку «Сайга» — она казалась неуклюжей и толстоствольной пародией на автомат Калашникова. И держал её Колыванов неуклюже, как будто сей предмет впервые оказался у него в руках. Но движения, при всей неловкости, были вполне уверенны и целенаправленны, словно он без страха и сомнений делал то, что давно решил и хорошо обдумал…
Денис, продолжая сотрясаться в рвотных конвульсиях, понял, что надо крикнуть, броситься, остановить друга… нет, уже не друга, уже чужого и смертельно опасного человека… понял и не успел сделать ничего.
Колыванов выстрелил.
Глава VIII
«Абонент не отвечает или находится вне зоны приёма…» — Голос у телефонной барышни был мягкий и нежный, излучавший и благожелательное отношение к звонившему, и искреннее сочувствие, и сожаление о невозможности помочь в данной ситуации; мало того, во всей фразе слышался глубоко спрятанный эротический подтекст, намекавший: как жаль, что я сейчас так занята служебными обязанностями, вот если бы вы позвонили вечером…
Словом, чудесный был голос, только за него легко можно влюбиться в невидимую собеседницу…
Катя Колыванова в телефонную барышню не влюбилась — наоборот, тихо выругалась, услышав одни и те же слова в восьмой и девятый раз за сегодняшний день. Сексапильная девица ничуть не обиделась и повторила ту же фразу по-английски, причём эротики в голосе добавилось…
Кате хотелось с хрустом шмякнуть трубку на рычаг, но она заставила себя сделать это аккуратно и медленно, подавив фразу, обвинявшую авторшу ни в чём не повинной записи в чрезмерной и беспорядочной половой жизни… Опустила и сама удивилась — всегда считала себя спокойным человеком с крепкими нервами (и вполне обоснованно).
Но такого за четыре года её жизни с Михаилом не бывало. Никогда. Сотовая связь на их даче работала стабильно, и Колыванов не имел обыкновения надолго расставаться с мобильником — таскал с собой и за грибами, и на охоту, и на рыбалку.
Катя не знала, что и подумать. Хотелось бросить все дела в городе и отправиться в Александровскую немедленно, а не воскресным утром, как планировалось.
Останавливало только одно — мысль о том, как она будет выглядеть в глазах мужа, примчавшись из-за случайной поломки трубки или не заряженной вовремя батареи. Других вариантов в голову не приходило, ни на секунду она не заподозрила, что Миша мог отключиться специально, занимаясь делами, исключающими её даже телефонное присутствие… Все эти годы их совместная жизнь строилась на полном доверии — и поводов для подозрений не бывало. Ни разу.
В тихой и спокойной, обжитой Александровской никакой беды случиться не могло, в этом Катя была уверена. Да и произойди какое ЧП, у соседей достаточно телефонов — и обычных, и сотовых. Всё так, но тревога никуда не исчезала. Полтора часа назад она позвонила Бойчевским — дачным соседям, живущим через дорогу. Бойчевские куда-то укатили, оставив на хозяйстве слегка глухую и изрядно придурковатую бабушку. От неё удалось выяснить, что Михаил с Сашей вчера благополучно приехали и вроде бы не уезжали, вроде бы свекровь Бойчевская видела их на участке… По всему судя, видеть старушка могла их и месяц назад… Но Катя немного успокоилась и решила отменить экстренную поездку.