Но вернемся к письму Пастернака. В конце он с воодушевлением рассказывает подруге о грузинском поэте Важе Пшавеле и его поэме «Змееед», обещая вскоре прислать ее в своем переводе. Ирония судьбы: через 5 лет, вскоре после возвращения в СССР, тот же Пшавела вместе с множеством других иноязычных поэтов станет «кормильцем» Марины Ивановны, которая после ареста мужа и дочери вынуждена была зарабатывать переводами на жизнь себе и сыну…
Октябрьское письмо писалось долго, но и отправлялось не быстрее. В последний момент Борис Леонидович узнал, что у Цветаевой изменился адрес, и никак не мог его получить. Наконец адрес был найден, и в начале ноября письмо ушло во Францию. Одновременно Пастернак написал и отправил открытку, разъясняющую все перипетии. В ней на фоне житейской информации выделяется тревожная фраза: «Мне бы надо куда-нибудь на год, на два скрыться, а то тут ни жить, ни работать не дают» (ЦП, 553—554).
Похожие высказывания встречаются в это время и в других письмах. Хотелось работать над прозой, а власть упрямо пыталась превратить поэта в функционера от литературы. Отказаться Борис Леонидович не мог, так как искренне считал общественную работу своим гражданским долгом. В январе 1935 года он подготовил вечер памяти Андрея Белого, в феврале участвовал в творческих встречах с грузинскими поэтами, проходивших в Москве и Ленинграде. Вскоре после этого на фоне сильного переутомления у Пастернака появились признаки нервного расстройства. Одной из навязчивых идей становится страх потерять расположение жены. (Возможно, он был вызван тем, что в Ленинграде чета Пастернаков жила в той самой гостинице, в которую когда-то 15-летняя Зина Еремеева ходила на тайные свидания к возлюбленному.) Встревоженная Зинаида Николаевна начинает лечение, обращается к врачам. Всю весну поэт проводит то на даче, то в санатории, однако его состояние не улучшается.
Невстреча (лето – осень 1935)
Между тем, в июне 1935 года в Париже созывается антифашистский конгресс писателей. Советский Союз послал на форум представительную делегацию, но западные деятели культуры хотели видеть Пастернака, которого считали одним из крупнейших поэтов Европы. За день до открытия конгресса Илья Эренбург передает это требование в Москву, и, несмотря на протесты близких, больного Бориса Леонидовича срочно отправляют в Париж.
Из-за пересадки у него оказывается свободный день в Берлине. В это время родители гостили в Мюнхене и потому не увидели сына. Встретиться с братом приехала только Жозефина с мужем. Свидание было странным. По ее воспоминаниям, Бориса Леонидовича «то и дело… одолевали слезы. И только одно желание было у него: спать! Ясно было, что он – в состоянии острой депрессии»[65]. Большую часть времени Пастернак проспал в родительской квартире. Когда же до отъезда остались считанные часы, по дороге на вокзал, он вдруг разговорился и рассказал, что задумал написать роман о юной девушке, соблазненной своим кузеном, гвардейским офицером. «Это мой долг перед Зиной», – подчеркнул он[66]. (Таково первое упоминание о сюжете «Доктора Живаго». )
В Париж Пастернак приехал за день до закрытия конгресса. Его появление в зале и выступление было встречено бурной овацией. Но о том, что конкретно он говорил, известно очень мало. Текста выступления не сохранилось – его первоначальный вариант, набросанный в поезде, просмотрев, уничтожил И. Г. Эренбург. По собственному признанию поэта, сделанному 10 лет спустя, он призывал писателей не объединяться. «Организация, – это смерть искусства – реконструировал Борис Леонидович собственные слова. – Важна только личная независимость»[67]. Возможно, к середине 1935 года поэт действительно пришел к такому выводу, однако никто из писавших о конгрессе ни о чем подобном не упоминал. В сборнике, изданном по итогам конгресса, был приведен следующий фрагмент его выступления:
65
Жозефина Пастернак. Воспоминания. // В кн.: Воспоминания о Борисе Пастернаке. – М., 1993. – С. 26.
67
Исайя Берлин. Встречи с русскими писателями 1945 и 1956. // В кн.: Воспоминания о Борисе Пастернаке. – С. 521.