«Поэзия останется всегда той, превыше всяких Альп прославленной высотой, которая валяется в траве, под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы ее увидеть и подобрать с земли; она всегда будет проще того, чтобы ее можно было обсуждать в собраниях; она навсегда останется органической функцией счастья человека, переполненного блаженным даром разумной речи, и, таким образом, чем больше будет счастья на земле, тем легче будет быть художником»[68].
Эта фраза удивительно точно описывает сущность поэзии самого Пастернака, однако по ней невозможно судить о смысле его выступления. (Ее выбрали для публикации из стенограммы заседания Марина Цветаева и приехавший в составе советской делегации друг Пастернака поэт Николай Тихонов.)
Да, Цветаева тоже была на конгрессе. Их встреча с Пастернаком все-таки состоялась. Но разве о таком свидании они мечтали?..
Борис Леонидович, по собственному признанию, был «в состоянии полубезумья» (ПРС, 640). (Странная деталь: во время последней встречи с подругой в кафе он отлучился «за папиросами» (ЦП, 559) – и исчез.) Немногим лучше было настроение и у Марины Ивановны. 14 июня Муру удалили аппендицит. Как раз перед приездом Пастернака его выписали из госпиталя, и мать разрывалась между сыном и желанием увидеть друга. Удивительно ли, что она не заметила его болезни? Правда, ревниво отметила другое – страстную (как ей казалось) увлеченность собственной женой. Она читала ему свои стихи – а он советовался насчет того, какое платье выбрать для Зинаиды Николаевны… Впрочем, Пастернак не побоялся представить подругу членам советской делегации (отсюда – и ее сотрудничество с Тихоновым).
28 июня, не дожидаясь отъезда Пастернака и препоручив его мужу и дочери, Марина Ивановна уезжает с сыном на отдых к морю. (Билеты на особый – дешевый – поезд были взяты заранее.) А в это время в Париже стремительно крепла дружба поэта и 22-летней Ариадны Эфрон. (Эта дружба, словно переданная матерью по наследству, продлится четверть века, до смерти Бориса Леонидовича.) 4 июля покинет Париж и он. В обратный путь советская делегация отправилась в объезд Германии, морем через Лондон на Ленинград, и повидать родителей Пастернаку так и не удалось.
Марина Цветаева с дочерью (1925)
В начале июля Цветаева подробно описала другу свое впечатление от парижских событий, назвав их емким словом «невстреча». Оригинал письма не сохранился (исследователи предполагают, что Пастернак либо вообще не хранил письма Цветаевой, написанные после 1931 года, либо они пропали еще до войны). Однако его содержание казалось Марине Ивановне настолько важным, что позднее она переписала его из черновой тетради в тетрадь выписок.
Главное в нем – страстное развенчание собственного чувства.
«Дорогой Борис, я теперь поняла: поэту нужна красавица, т.е. без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо – пустота et se prête à toutes les formes[69]. Такой же абсолют – в мире зрительном, как поэт – в мире незримом. Остальное все у него уже есть, – утверждала она и безжалостно „припечатывала“: – <…> И я дура была, что любила тебя столько лет напролом» (ЦП, 554).
Единственный аргумент в свое оправдание – чисто женская ограниченность возможностей: «Женщине – да еще малокрасивой, с печатью особости, как я, и не совсем уже молодой – унизительно любить красавца, это слишком похоже на шалости старых американок» (ЦП, 554), – безапелляционно заявляет она. И не поймешь, чего тут больше – болезненной самокритики или гордого сознания собственной избранности. (Интересно, думала ли она об этом 5 лет назад, в разгар дружбы с юным Гронским?)
Цветаева пытается быть великодушной. «Ты был очень добр ко мне в нашу последнюю встречу (невстречу), – отмечает она, – а я – очень глупа» (ЦП, 554). Но вся объективность исчезает, как только речь заходит об СССР. Судя по письму, Пастернак, уговаривая подругу вернуться, пытался увлечь ее идеей коллективизма. (Это свидетельство Цветаевой совершенно не вяжется с «личной независимостью», которую поэт якобы провозгласил на конгрессе.) Но именно подчинение воле масс (неважно – каких!) было для Марины Ивановны неприемлемо.
«Я защищала право человека на уединение – не в комнате, для писательской работы, а – в мире, и с этого места не сойду, – растолковывает она. – <…> Если массы вправе самоутверждаться – то почему же не вправе – единица?