«Моя мнимая жестокость была только – форма, контур сути, необходимая граница самозащиты – от вашей мягкости, Рильке, Марсель Пруст и Б. Пастернак. Ибо вы в последнюю минуту – отводили руку и оставляли меня, давно выбывшую из семьи людей, один на один с моей человечностью. Между вами, нечеловеками, я была только человек. Я знаю, что ваш род – выше, и мой черед, Борис, руку на сердце, сказать: О, не вы! Это я – пролетарий» (ЦП, 558).
Цветаева «возвращает» другу его собственную строчку из стихотворения 1917 года «Я их мог позабыть?..» У Пастернака она несет не социальный, как кажется вне контекста, а антимещанский смысл: поэт бичует себя за минутную измену «чистым» страстям, за попытку вжиться в человеческий быт. («Пролетарий» здесь – человек нового времени, разрушитель мещанского мира.) Впервые Марина Ивановна обратила внимание на созвучие этой строки собственным ощущениям еще в 1923 году – «крик, вопиюще мой» (ЦП, 31). Тогда это сходство ее радовало, сейчас она бьет друга его же оружием. Впрочем, меняется и смысл: признавая, что перечисленные поэты «родом выше» ее самой, Цветаева отчасти возвращает «пролетарию» исконное – социальное – звучание. Он – уже не разрушитель враждебного мира, а человек, страдающий от произвола высших слоев общества и потому вынужденный «огрызаться» (ЦП, 559). Странно и горько: начав с чувства героического противостояния мещанской косности, к концу своих дней Марина Ивановна сама оказалось в положении «маленького человека». Впрочем, и эта нота появилась «не вчера» – еще летом 1925 года она увидела себя в нищей, но гордой Катерине Ивановне из «Преступления и наказания» (ЦП, 119).
Свое обоснование «нечеловечности» товарищей по перу Цветаева завершает пронзительным предчувствием «неправильности» своей смерти.
«Рильке умер, не позвав ни жены, ни дочери, ни матери. А все – любили. Это было печение о своей душе. Я, когда буду умирать, о ней (себе) подумать не успею, целиком занятая: накормлены ли мои будущие провожатые, не разорились ли близкие на мой консилиум, и м.б. в лучшем, эгоистическом случае: не растащили ли мои черновики» (ЦП, 558).
Вряд ли справедлива ее догадка в отношении Рильке, слишком своеобразны были его отношения с близкими. Достоверно известно другое – прежде чем свести счеты с жизнью, Марина Ивановна нажарила рыбы для сына…
Цветаева оправдывает «нечеловечность» поэтов одним – творчеством: «только такие создают такое» (ЦП, 559) и видит в них единственную человеческую черту – сексуальное влечение. «И будь я – не я, Рильке ко мне бы со смертного одра приехал – последний раз любить!» – запальчиво восклицает она, начисто забыв (или – так и не поняв?), чем завершился их роман. (Вспомним: как только она начала выдвигать условия, Райнер Мария прекратил переписку…)
Свой мини-трактат о нечеловечности поэтов Цветаева завершает категорическим:
«Только пол делает вас человеком, даже не отцовство.
Поэтому, Борис, держись своей красавицы» (ЦП, 559).
А затем, выплеснув горечь и боль, Цветаева, как ни в чем ни бывало, подытоживает: «Я сама выбрала мир нечеловеков, что же мне роптать???» (ЦП, 560). Обещает прислать летние фотографии и просит, чтобы Пастернак передал их сестре Анастасии. (После этого следует примечательная фраза: «Ты ведь все жжешь: не хочу, чтобы Мура сожгли» (ЦП, 560). Не в огне ли погибли последние письма самой Цветаевой?..) Предлагает: «Вообще, давай переписываться – спокойно» (ЦП, 560). Отзываясь на похвалу прозы, уточняет: «пишу для заработка: чтения вслух, т.е. усиленно членораздельно, пояснительно. <…> Моя вежливость не позволяет час стоять и читать моим „последним верным“ явно-непонятные вещи – за их же деньги» (ЦП, 560).
По ходу дела выясняется еще одна странная деталь – Марина Ивановна то ли сознательно не заглядывала в черновики собственных писем, то ли (что более вероятно) вела с адресатом некую, одну ей понятную игру. На вопрос Бориса Леонидовича про «абсолюты» признается: «Слова не помню (да и не личное) – и, не без иронии, продолжает: – очевидно: „рассчитывала на тебя, как на каменную гору, а гора оказалась горбом анаконды (помнишь, путешественники развели костер на острове, а остров, разогретый, перевернулся – и все потонули…“ Такое?» (ЦП, 559). Подмена смысла очевидна – в ее предыдущем письме речь шла вовсе не о поддержке, а о невозможности выстраивания равноправных человеческих отношений двух поэтов.