Откликаясь на прения о «хороших и плохих стихах», он поднимает вопрос о путях совершенствования в искусстве. «Искусство без риска и душевного самопожертвования немыслимо, – утверждает Пастернак, – свободы и смелости воображения надо добиться на практике, здесь именно уместны неожиданности, … не ждите на этот счет директив»[72]. В связи с этим, появление слабых стихов поэт считал естественным этапом развития творческой личности, которая берется за решение новых творческих задач.
Как видим, оправившись от нервного срыва, Борис Леонидович остался самим собой. Более того: в отстаивании собственных взглядов на искусство он, кажется, стал еще резче и последовательнее. Почувствовала это и Цветаева, которая, возможно, с подачи мужа, прочла публикацию в «Литературке». (Известно, что обычно она газет не читала.) Марина Ивановна тут же «наложила» на его позицию свою – об исконном противостоянии поэта и толпы – и ясно увидела различия, вновь резанувшие болью за друга, изменяющего, как ей кажется, своему предназначению. «Ничего ты не понимаешь, Борис (о лиана, забывшая Африку!) – ты Орфей, пожираемый зверями: пожрут они тебя» (ЦП, 563), – восклицает она, имея в виду сообщество советских писателей. (И сожрали-таки, правда, через двадцать с лишним лет…)
«Тебя никакие массы любить не могут, так же как ты – никаких масс любить не можешь… – страстно внушает Цветаева. – <…> И, по чести: чем масса – судья? (твоим стихам и тебе). <…> Я тебе судья – и никто другой» (ЦП, 563).
И все же, думается, жар ее строк вызван не только расхождением во взглядах (а когда они совпадали?), но и… ревностью. Пастернак никогда не скрывал, что стремится, не изменяя себе, тем не менее, быть услышанным читателем. Середина 30-х годов – пик его популярности, и это подталкивало поэта к новым шагам навстречу современникам. Именно в это время завершается его поворот к «неслыханной простоте» стиля. Цветаевой тоже не была чужда мечта о прижизненной славе. Однако служение поэзии было для нее неизмеримо выше любых других соображений. В прозе она еще могла ради заработка писать «усиленно членораздельно» (ЦП, 560), в стихах – никогда. Непонимание ее произведений эмигрантской публикой только усиливало стремление отстоять творческую независимость. Неудивительно, что, не вникая в причины успеха Пастернака, Цветаева ревниво защищает поэзию от любых намеков на возможную популярность. Она признается, что готова за скромное вознаграждение (фактически – за «прожиточный минимум») отказаться от возможности публиковаться. «Но, милый Борис, если бы мне всю родину с ее Алтаем, Уралом, Кавказом и Б.П. – как на ладони подали – за согласие никогда больше не увидеть своих черновиков – еще всю Канаду и всю … … прибавь – нет» (ЦП, 564).
Эта последняя попытка Марины Ивановны преодолеть последствия «невстречи» свидетельствует о том, что, несмотря на все разногласия, разочарования и обиды, Пастернак был ей необходим. В отличие от большинства возлюбленных, он высоко ценил и понимал ее поэзию, и эта творческая отзывчивость, в конечном счете, оказалась гораздо важнее любовных грез. Но ответа не было…
Эпилог
18 июня 1939 года Марина Ивановна вернулась в Москву. Оставаться дальше за границей не было смысла – дочь Ариадна уехала в СССР еще в марте 1937-го, а в ноябре того же года был тайно переправлен в Москву замешанный в убийстве шпиона-перебежчика Сергей Яковлевич. После этого скандала Цветаева с сыном, который под влиянием отца тоже рвался в СССР, оказались во Франции в полной изоляции.
Впрочем, и на родине было немногим лучше. Багаж, в том числе рукописи и рабочие тетради, задержали на таможне (его удастся получить только через год), а самой Цветаевой власти, по-видимому, посоветовали «не высовываться». Впрочем, на другое Марина Ивановна и не рассчитывала. В письме А. А. Тесковой, написанном за 5 дней до отъезда, в суматохе сборов, она признается:
«Боже, до чего – тоска! Сейчас, сгоряча, в сплошной горячке рук – и головы – и погоды – еще не дочувствываю, но знаю чтó меня ждет: себя – знаю! Шею себе сверну – глядя назад: на Вас, на Ваш мир, на наш мир…»[73]
Но – не могла иначе, не могла отречься от Сергея Яковлевича, не могла представить, что ее Мур станет французом…
Все лето и большую часть осени Цветаева прожила в поселке Болшево под Москвой, на казенной даче, половину которой НКВД предоставил мужу в качестве постоянного жилья. (Вторую половину тоже занимала семья «возвращенцев». ) Угнетал полудеревенский быт, скученность, общая кухня – от всего этого она во Франции отвыкла. Но и такая относительно спокойная семейная жизнь продолжалась всего два месяца. 27 августа прямо на даче была арестована Ариадна, 10 октября – Сергей Яковлевич, 7 ноября забрали соседей… После этого Марина Ивановна с сыном буквально бежит в Москву – к старшей сестре мужа Елизавете Яковлевне Эфрон, которая живет вдвоем с подругой в перегороженной комнате коммуналки (там же и работает – преподает художественное чтение ведущим актерам Москвы).