Впрочем, началось это еще до возвращения в Россию. Осенью 1938 года аполитичную Цветаеву потрясло отторжение Германией от Чехии – родины ее сына, которую она называла и своей второй родиной, – Судетской области. В марте следующего года Чехия была полностью оккупирована фашистами. В ответ на это Марина Ивановна пишет свой последний цикл – «Стихи к Чехии», полный горя и ненависти. Она возненавидела Германию, которую страстно любила, культурным наследием которой питалась с раннего детства. Какое-то время надеется на Россию, помогавшую республиканцам Испании, но вскоре убеждается, что она не может (или не хочет?) противостоять беззаконию. В стихах, посвященных мартовским событиям, впервые в поэзии Цветаевой появляются такие строки:
Да, в письмах Цветаева и раньше не раз говорила о желании «не быть», но никогда оно не звучало так настойчиво. Не исключено, что именно оккупация Чехии стала последней каплей, заставившей ее покинуть Францию. Впрочем, тогда еще был рядом любимый сын, а где-то в России – муж и дочь, еще был долг, державший Марину Ивановну на поверхности. Но тот же тридцать девятый год отнимет у нее и мужа, и дочь…
Стремясь устроить жизнь подруги, Борис Леонидович, естественно, исходил из своих представлений о поддержке. Ему самому было жизненно необходимо общество людей, любящих и понимающих его творчество, – и уже к середине 1940-го года, во многом благодаря его стараниям, вокруг Цветаевой образовался довольно широкий круг интеллигентных, высокообразованных почитателей поэзии. Они с удовольствием слушали ее чтение, устраивали вечера, созывая гостей «на Цветаеву»… Ничего похожего в Париже у нее не было. Но Марина Ивановна злилась и обижалась, прекрасно понимая, что собравшимся нужны ее стихи десяти – двадцатилетней давности, а не она сама. Ей казалось, что большинству восхищенных слушателей нет дела до ее проблем, что им и в голову не придет помочь ей совладать с ненавистным бытом. К тому же, она мечтала о «дружбе равного», а равного – не было. Мимолетные влюбленности рушились при первой же попытке сближения – избранники, как всегда, не могли «вместить» в осторожный московский быт кипучую требовательность ее натуры. Не смог и Пастернак, чувства которого давно остыли.
…А между тем фашисты быстро овладевали Европой. Одни страны были легко завоеваны, другие добровольно подчинялись силе. Нападение на Советский Союз Марина Ивановна восприняла как начало конца. Мария Белкина вспоминает, как Цветаева говорила ей, беременной, в самом конце июля или начале августа: «Вы должны бежать из этого ада! Он идет, идет, и нет силы, которая могла бы его остановить, он все сметает на своем пути, все рушит… Надо бежать…» «Она была на пределе, это был живой комок нервов, сгусток отчаяния и боли», – прибавляет мемуаристка[85].
Из воспоминаний известно, что близкие не хотели отпускать Цветаеву в эвакуацию одну. Вечером накануне отъезда друзьям казалось, что они уговорили ее повременить. А она, выслушав все доводы, той же ночью сообщает об отъезде Пастернаку. Почему? Вопрос открыт. Возможно, Марина Ивановна была уверена, что он не станет противиться ее воле (сам незадолго до этого отправил в Чистополь жену с детьми). Или хотела выслушать его мнение. А может, просто рассчитывала на материальную помощь…
Как бы то ни было, именно Борис Леонидович, да еще молодой поэт Виктор Боков, которого Пастернак позвал с собой, оказались последними, кто видел Марину Ивановну в Москве 8 августа 1941 года, за три недели до гибели. Ничего примечательного не произошло: провожатые попытались снабдить Цветаеву и Мура едой на дорогу, Боков метил ее тюки химическим карандашом… То, что она едет в Елабугу, было известно уже тогда.
Георгий Эфрон (Мур)
…10 сентября, узнав о самоубийстве, Пастернак напишет жене:
«Вчера ночью Федин сказал мне, будто с собой покончила Марина. Я не хочу верить этому. Она где-то поблизости от вас, в Чистополе или Елабуге. Узнай, пожалуйста, и напиши мне… Если это правда, то какой же это ужас! Позаботься тогда о ее мальчике, узнай, где он и что с ним. Какая вина на мне, если это так! … Это никогда не простится мне»[86].