Известно, что в начале октября 1941 года он встречался с Муром в Москве, но вскоре их пути разошлись: Пастернак уехал к семье в Чистополь, а Мур – в эвакуацию в Ташкент.
В конце октября Борис Леонидович оказался в относительной близости от Елабуги, где на городском кладбище уже почти 2 месяца покоилась Цветаева. Однако добраться до города было практически невозможно – навигация на Каме закончилась, а других путей не было. В феврале 1942 года Пастернак признавался молодому драматургу А. К. Гладкову, что вмерзшие в лед барки напоминают ему о Марине. (Кто-то передал ему ее слова: лучше вмерзнуть в Чистополе в лед Камы, чем уезжать в Елабугу.) В трагедии подруги он винил себя и близких знакомых – руководителей Союза писателей.
«Полные благих намерений, мы ничего не сделали, утешая себя тем, что были беспомощны. <…> В который раз мы согласились, что беспомощны, и пошли обедать. Большинству из нас это не испортило даже аппетита. Это наше общее преступление, следствие душевной глухоты, бессовестности, преступного эгоизма…»[87]
Но в Елабугу Пастернак так и не выбрался, хотя пробыл в Чистополе почти два года, до середины июня 1943 года. В том же разговоре с Гладковым он упомянул о стремлении написать о подруге – так, как она того заслуживает. Стихотворение «Памяти Марины Цветаевой» было закончено в конце 1943 года, уже в Москве, однако все оно пропитано чистопольскими впечатлениями – в первых его строках отразился реальный вид из окна пастернаковской комнаты.
Это стихотворение – пожалуй, единственное достоверное свидетельство того, как именно Борис Леонидович относился к подруге в начале 40-х годов. Собственно, и стихотворение-то это не о Цветаевой (как, впрочем, и цветаевское «Новогоднее» – не о Рильке), а о проблемах, поставленных перед поэтом фактом внезапной смерти. Отношение к нему с беспощадной ясностью выявило принципиальное различие их натур.
Кончина Райнера, как мы помним, принесла Марине Ивановне освобождение от нестыковок земного бытия, стала толчком к переосмыслению собственных представлений о «том свете». Пастернак же, напротив, оказывается в плену прошлого. Ему кажется, что он, как и прежде, должен как-то позаботиться о подруге – неясно только, как именно. В отличие от Цветаевой, он, обеими ногами стоящий на земле, не доверял «обмолвкам и самообману» толкований о смерти, не чувствовал связи с инобытием. Стремление что-то «сделать ей в угоду», чтобы смягчить угрызения совести, – вот, пожалуй, основная тема этого послания в никуда. Даже последнее четверостишие, рисующее портрет героини, лишний раз подчеркивает непонимание: всю жизнь Марина Ивановна «тянулась» куда угодно, только не к Богу…
Пройдет еще двадцать с лишним лет, и в последней своей автобиографии «Люди и положения» Пастернак посвятит Цветаевой около четырех страниц – больше займет только повествование о Маяковском. Он напишет много добрых и справедливых слов о ее творчестве, тепло упомянет о ее «замечательном семействе», подробно расскажет о том, как были утрачены письма Цветаевой[88]. Однако несколькими страницами выше, пытаясь осмыслить чуждый ему феномен самоубийства, он же даст подруге беспощадную характеристику: