— Почему, почему?! — не сдавалась Маша.
— Потому что он нас ненавидит. Потому что они нас ненавидят.
— За что?
— За то, что мы — это мы. За то, что мы не несчастные сиротки, готовые с благоговением вдыхать каждое их слово. За то, что вполне удачливы. За то, что я уехал отсюда, сбежал в большой мир и не пропал. Не знаю, за что еще. Видно, есть что-то такое, чего мы не знаем или не понимаем.
Узнать им довелось в тот же вечер. Брурия не желала сидеть сложа руки и наблюдать со стороны за крушением мужниной карьеры и собственной мечты. Она мечтала стать женой посла в США или ООН, потому что с этого поста Зевику было легче прыгнуть в кресло премьер-министра. А влияние мужа в партии стало уменьшаться, молодые наступали на пятки, старики не забывали былые обиды. Ее Зевик был вспыльчив и принципиален. Он не любил заботиться о неудачниках, но он и себе отказывал во многом, берег государственную копейку больше, чем свою, радел о чистоте партийного знамени. Вспыльчив, слишком вспыльчив. А потом началась эта история с покойной Рохой. Журналисты рыскали вокруг Зевика, как голодные волки, а Генрих охотно давал интервью. Получалось, что именно Зевик останавливал все попытки спасти Рахиль. Это неправда, вскипала Брурия. Да, он не хотел, чтобы пользовались его именем для привилегий, но он отказался помочь даже собственному сыну попасть в университет. Лично просил, чтобы Гиди экзаменовали с пристрастием. Она рассказывала об этом случае журналистам, но нынешние журналисты ищут только плохое.
Место посла было давно обещано, и каденция нынешнего посла в Вашингтоне подходила к концу. Но мужу уже поставили на вид, что американские евреи настроены Генрихом Сиротой против него и назначение Зевика послом нанесет Израилю урон. Только семейная фотография в обнимку с Генрихом Сиротой открывала Зевику путь вперед, а он зачем-то поругался с младшим Сиротой, да еще на людях, да еще при журналистах. Это следовало немедленно исправить.
Брурия позвонила Маше, с которой не разговаривала года два, и пригласила ее на чашку кофе в кафе «Атара». Сейчас же, просто тем же вечером.
В иные времена Брурии пришлось бы немало потрудиться, чтобы заполучить Машу в собеседницы. Маша еще не забыла, как просила у тетушки быть гарантом на выкуп однокомнатной квартиры, в которой тогда жила. Брурия ей отказала, и это было ее право, но что она при этом плела про паразитов, которые приехали нажиться на государстве, про то, как они с Зевиком жили в бараке и растили там детей, про Машино бесстыдство и наглость всего их семейства! Даже покойной бабушке досталось, хотя баба Фира ни слова не сказала, когда оказалось, что ни сын, ни его жена не смогли встретить ее в аэропорту. У Зевика были срочные государственные дела, а Брурия должна была ехать в Хайфу к родственникам. Но о приличном общежитии для иммигрантов дядюшка все-таки позаботился. А может, и не он позаботился. Семью Рахиль Бройдо принимали в Израиле на государственном уровне. Их встречал лично министр абсорбции. В этом и была истинная причина отсутствия дяди в аэропорту. С министром абсорбции он был на ножах. Но ни мать Зевика, ни его племянники об этом не знали. Баба Фира очень волновалась перед встречей, поправляла прическу и теребила накинутую на плечи вязаную шаль. Она боялась не узнать собственного сына среди встречающих, рыскала взглядом по лицам, бледнела и краснела. Когда ей передали, что Зевик не смог освободиться, баба Фира сначала удивленно подняла брови, потом неожиданно успокоилась.
— Хорошо, что он не здесь, — сказала неожиданно радостно. — Мы не виделись тридцать пять лет. Аэропорт не место для такой встречи. Я уверена, что Зевик ждет нас на месте.
Но на месте Зевика не оказалось. Они с Брурией приехали через две недели как ни в чем не бывало. С корзиночкой клубники и старым радиоприемником в качестве подарка. И с томом Иосифа Флавия на русском языке из ведомственной библиотеки. Зевика тут же утащил куда-то местный мэр, а Брурия сидела на стуле, качала ногой и высокомерно улыбалась. Баба Фира хлопотала на кухне, жарила драники, вздыхала, что угощать нечем.
— Кто-нибудь из вас говорит на человеческом языке? — спросила Брурия.
— Какой язык вы называете человеческим? — осведомился Марк Сирота по-английски.
— О! Ты выучил пару слов по-английски, это хорошо, — одобрительно кивнула Брурия. — Скоро будете знать иврит, тогда можно будет общаться. Ну, бабушка, конечно, на иврите не заговорит. Ее надо устроить в дом престарелых. Вы должны обратиться к социальной работнице…