— Га-га, — расхохотался громогласно, — га-га, га-га-га! Ты гений! Ты большой, хитрый, гениальный еврейский дурак! Я тебя люблю!
— Взаимно, — кивнул Сирота. — Чего же ты гогочешь?
— Я хочу участвовать в твоем фильме. Носить за тобой стул и подставлять его под твою задницу. Ругаться с поставщиками, орать на актрис и бить морды шоферам и операторам. Возьми меня в труппу.
— Мне нужны деньги.
— И за этим ты приехал в Израиль? — изумился Йоэль. — Ты?! Автор «Воскрешения»?! Воистину твой разум помрачился и ты решил похоронить себя заживо. Почему ты не ищешь деньги в Европе или Америке?
— Потому что я хочу снять еврейский фильм и сделать этот фильм израильским.
— Ха! Знаешь ли ты, что такое израильский фильм? Это ишаки, верблюды, голые девочки, сутенеры, армия и арабы. Плохая аппаратура, говенные операторы и бесконечные споры с лавочниками, которые управляют нашей культурой. Какой карнавал, в какой Венеции?! Кто тут слышал о «Шейлоке»? Две старые девы из университета и кучка старцев, понимающих по-немецки? Это глубокая провинция, маэстро, дыра, набитая иммигрантами, сумасшедшими и членами Гистадрута. Ты хоть знаешь, что такое Гистадрут? О! Это местный капитолий. Со своими Неронами и Калигулами, каждый размером с мизинец. По их записке тебе дадут какое-нибудь жилье, две пары хлопчатобумажных штанов и приставят к тебе девочку-солдатку, которая будет варить плохой кофе. На большее не рассчитывай.
— Тогда что ты тут делаешь? — неприязненно спросил Сирота.
— А! Поначалу мне казалось, что придет время, мое время, наше время, когда закончится стрельба и начнется нечто такое, чему мир позавидует. Я верил в сказки, которые сам всем рассказывал. А потом я зарылся в местный песок, обзавелся скарбом, разжирел. Мне хорошо, я большой, меня видно из любой точки этой страны, я председательствую и представительствую. По сравнению с тобой я кусок дерьма, но они этого не знают. Ты не подумай, я не боюсь тебя, как другие, как те, кто послал тебя ко мне. Я же сказал: делай свой фильм и я буду носить за тобой стул. Но здесь тебе не дадут сделать хороший фильм, тебя не поймут, высмеют и вываляют в дегте и перьях.
Вот скажи мне, почему Гейне писал на немецком? Думаешь, он не мог сделать из идиш то, что сделал из немецкого языка? Мой папа — профессор, специалист по Гейне. Работает в своем киббуце на обувной фабрике. Счастлив. Или делает вид, что счастлив. Что еще ему остается? Но Гейне все еще не дает старику покоя. Он считает, что в этом выкресте проявились самые яркие черты евреев. Так почему все-таки Гейне писал по-немецки, а не на идиш? Я скажу тебе почему. Потому что он не мог сказать тем, кто разговаривал тогда на идиш, то, о чем мог сказать говорящим по-немецки. И если ты думаешь, что с тех пор положение сильно изменилось, ты ошибаешься.
— Глупости! — грохнул Сирота ладонью по столу. — В Венеции я подружился с итальянским евреем, который рассказал мне о евреях венецианского гетто. И поверь мне, этим ребятам можно было сказать все! Боюсь даже, что не все из того, что они могли бы сказать нам, мы способны до конца понять.
Йоэль кивнул, потом задумался.
— Они этого хотели, — сказал он после небольшого перерыва. — Они хотели быть большими. Они хотели открывать Америки. А мы не хотим. Мы хотим стать главами Гистадрута. Уезжай отсюда восвояси, мой тебе совет. И не забудь пригласить меня на съемки. Я приеду. Честное слово, приеду.
Он не позволил Сироте расплатиться. Они еще поговорили о том и сем, потом разошлись.
— Вита тебя предупреждал, — тихонько пробормотала Маша. — А что же мы будем делать с дядей?
— Что с ним надо делать?
— Его не пустят послом в Вашингтон, если папа Гена не обнимет его перед фотокамерой.
— Пусть сидит дома, — нахмурился Сирота. — У меня есть идея: доставать всех этих глав Гистадрута до тех пор, пока у них не появится желание открывать Америки.
— Брурия меня заклюет, — вздохнула Маша.
— Я заберу тебя отсюда, — обещал Сирота.
Страшный хамсин случился несколькими днями позже, но спроси Сирота Машу тогда, за столиком самого модного тель-авивского кафе, напоминавшего европейскую забегаловку средней руки, готова ли она выйти за него замуж, Маша бы согласно кивнула. И дурацкий мираж был ей для этого совершенно не нужен. Однако тогда Сирота вдруг замолчал, потому что, подняв глаза и отведя их вдаль, настраиваясь на внутреннюю волну и мысленно откашливаясь, чтобы произнести столь важные для него слова, увидел на плакате лицо Сарасины. Это было почище миража. Этого просто не могло быть. Сирота вскочил и понесся к плакату. Сарасина играла с местным симфоническим оркестром завтра.