Русский курил, развалившись на бархатной банкетке. Он выглядел совершенно спокойным и скорее забавляющимся, чем озадаченным.
«Я к вашим услугам», — ответила Сарасина, стараясь звучать совершенно нейтрально.
Русский подвинулся, приглашая Сарасину присесть рядом. Это было невежливо, но по-русски. Сарасина помедлила и приняла приглашение.
— Генрих Сирота передал мне ваше любезное предложение ввести меня заранее в курс местных дел, — сказал русский. Он говорил спокойно и размашисто, как и двигался. Он не играл, не притворялся. Провал действительно не вывел его из себя. Сарасина подумала, что там, в зале, русский разрешил себе вспышку гнева, которую мог и сдержать. Такое обладание собой вызывало уважение. — Я этим предложением не воспользовался. Позвольте объяснить почему.
Сарасина кивнула и ответила внимательным взглядом.
— Дело в том, — улыбнулся русский, — что я знал о противодействии господина Еримото моему назначению и о ваших с ним отношениях. Я не хотел ставить вас в неловкое положение. Я ждал провала. Провалиться на Бетховене было бы обидно.
— Наш оркестр играет и Шостаковича, — возразила Сарасина.
— Да. Но, на мой взгляд, делает это плохо. Русский, да еще ленинградец, да еще блокадный ленинградец, не может себе позволить никакой отстраненности в интерпретации этого произведения. «Ленинградская симфония» — это, в сущности, я. Меня как личность ваш оркестр может и не принять. Такое часто случается. А вот если бы он не принял дирижера Марка Сироту… нет, это было бы более чем оскорбительно. Поэтому я решил начать с «Ленинградской». И не стал заранее знакомиться с оркестром. Они показали свое отношение ко мне.
— Скажите это оркестрантам, — предложила Сарасина. — Скажите им то, что сказали сейчас мне. Терять вам нечего.
— Пусть возбуждение уляжется. Я все это предусмотрел. Скоро им станет неловко. Тогда попробую еще раз. Если не получится, завтра же вылечу назад в Европу. Позвольте пригласить вас сегодня вечером в ресторан. Я слышал вашу игру много раз. Порой она доставляла мне невыразимое удовольствие. Я не могу сказать, что являюсь безусловным поклонником вашего таланта, у нас очень разный эмоциональный настрой. Но порой вы попадаете в самую гущу моих весьма запутанных ощущений и восприятий.
— Я вернусь в зал вместе с вами, — поднялась Сарасина, — мне любопытно посмотреть на то, что там будет происходить. А за приглашение спасибо. Я его принимаю.
Сарасина предполагала, что русский будет извиняться. Вместо этого он стал разыскивать палочку и, хотя палочка лежала на достаточно видном месте, послал за другой. Тем временем, дожидаясь ее прибытия, повернул стул спинкой к оркестру и сел на него верхом. Находясь в этой непочтительной позе, русский и начал свою речь. Его английский был недурен, разве что несколько тяжеловат, вернее, недостаточно отполирован.
— Вы провалили меня, — сказал он с улыбкой. — Это не беда. В России это называется «на новенького». Хуже то, что вы не захотели услышать Шостаковича так, как я его слышу, а ведь только для этого и имеет смысл приглашать дирижера издалека. И только это — способность к восприятию той или иной интерпретации музыкального произведения — определяет профессионализм оркестра. Между тем я прослушал все записи вашего оркестра, какие только смог достать, и принял предложение именно потому, что был удовлетворен вашим профессионализмом. Я предполагал самые разные нестыковки в нашем с вами понимании той или иной музыки. И был готов к тому, чтобы учиться у вас, вернее, к тому, чтобы попытаться увидеть и услышать произведения так, как их видите и слышите вы. Это не означает, что я не стал бы требовать от вас изменить то, к чему склоняет вас привычка. Нет! Я полагал, что вместе мы сможем создать нечто особо ценное, основываясь именно на разности впечатлений. Но, — тут русский улыбнулся так обаятельно, что лица оркестрантов засияли в ответ, — признаюсь, я вас обманул! Я предложил как раз ту трактовку «Ленинградской», какую обычно предлагают, основываясь на том, что она была написана в блокадном Ленинграде и для него. Да! Я был тогда ребенком. Мы умирали. Стоял кошмарный холод. В огонь летели книги, рукописи, рамы от картин и порой сами картины. Все богатство человеческого духа взмело в одночасье вихрем и понесло в печи… обогреть озябшую до кости плоть. Казалось бы, до музыки ли? И о чем может говорить композитор с согражданами и соседями, как не об отмщении, возмездии, апофеозе огня и смерти, извержении гнева, испепелении виновных? А я вижу в этой симфонии совсем другое. Я вижу в ней… победу духа над плотью, голодного духа над голодным телом. Дух тоже требует насыщения, и он готов вырвать из пасти тела картины, книги и музыку. Даже ценой жизни, ценой гибели собственного тела, ради будущего, ради сегодняшних нас с вами. Поэтому мы будем играть не ту бурю, к которой я призывал вас, не бурю возмездия, гром пушек, победный салют, который вы превратили в шипение неразорвавшихся петард, нет! Мы будем играть победу духа на грани его исчезновения. Знаете ли вы легенду о Фаэтоне? — Русский обежал глазами кивающие физиономии и снова улыбнулся. Против этой улыбки было невозможно устоять. — Хорошо! — кивнул он. — Тогда я не буду растекаться мыслью по древу. Надеюсь, мы с вами поняли друг друга. Начали! — И, спокойно подобрав лежащую на полу палочку, постучал ею по пюпитру.