Но тут Сирота довольно грубо шлепнул свою партнершу по заду. Шлепнул, развернул, прижал к себе, отпустил и принялся мять, кромсать, складывать и разнимать составные части, словно и вправду играл со швейцарским перочинным ножиком, имеющим не тридцать, а гораздо больше составных частей. Сарасина поначалу сжалась, испугалась, застыла, но он не давал ей покоя, теребил, давил в горсти, пил выжатый сок и снова жал, кромсал, изничтожал и отпускал, гладил, нежил, сеял и пожинал, выдавливал из шепота крик и из каждой поры пот. И она подчинилась, сдалась на милость победителя, восторгалась и рычала, а потом кусала губы, пытаясь заглушить дикие звуки, которые ее организм до сих пор не умел производить. И заснула тут же на циновке, свернувшись клубочком, а во сне все падала в черную пропасть, летела в нее и не хотела, чтобы это падение, этот полет когда-нибудь закончились.
Сирота тоже заснул, но сон его был беспокойным и не новым. Этот сон часто приходил после ссоры с Рохой, после их кошмарного расставанья, после последнего свиданья. Во сне Марк сидел на корме какой-то лодки и отчаянно греб, пытаясь выбраться из-под огромных тяжелых волн, обрушивавшихся сбоку и сверху. Греб и пытался не потерять из виду нос лодки, на котором сидела она — порой Роха, порой кто-то еще, а сейчас — Сарасина. Сидела и тоже гребла, гребла отчаянно, мокрая, испуганная, то теряющаяся во тьме, то возникающая при вспышке молнии. С изувеченными ужасом чертами лица, ошалевшими глазами и раскрытым ртом. И вот что было самым страшным в этом сне: лодка не двигалась с места. Корма плясала, и скакал по волнам нос, но задняя часть, та, на которой находился сам Марк, оставалась на месте. И было понятно, что это две лодки, что он находится в одной, а Сарасина — в другой. И никаким усилием воли, мышц или мысли он не может соединить разъединенные части, а потому все усилия бессмысленны и спасения нет. Только когда на другом конце лодки сидела Маша, движения ее и его рук совпадали, волны стихали, и лодка выплывала во что-то, напоминающее пролив между совершенно черными, сверкающими антрацитной чернотой скалами. И медленно двигалась по чернильно-синей с красным отливом — не воде даже, а какой-то магме. Но Маша смеялась, и страшная тяжесть, давившая раньше на грудь, исчезала. А вокруг звучала музыка, которую Сирота всегда узнавал во сне и никак не мог вспомнить, проснувшись, чтобы наконец, раз и навсегда, ее записать.
Ни Сарасина, ни Марк не стали пересказывать друг другу свои сны. Каждый проснулся с ощущение большой радости. Сирота отметил, что кто-то прикрыл его стеганым шелковым покрывалом и подсунул ему под голову подушку. Было темно, но вокруг разливался восхитительный запах кофе. А вдали пела скрипка. Марк то узнавал мелодию, то терялся в догадках. Сарасина играла какую-то собственную вариацию… Он отдал бы не полцарства, а все полтора за чашечку вот этого кофе, но, уже собравшись с духом, чтобы встать и пойти за ним, погрузился в глухой сон, свободный от неприятных и непонятных сновидений. А проснувшись, увидел подле себя улыбающуюся Сарасину в шелковом халатике, точно совпадающем по цвету с жемчугами. И рядом с ней — подносик с кофейничком такого же жемчужно-серого цвета и чашечками, на которых извивается жемчужный дракон. И руки снова потянулись… к подносу… к ней… к чашечке, в которую уже лилась из драконьей пасти пахучая черная жидкость… и снова к ней…
Но не прошло и трех недель безоблачного счастья, как Сироту охватило бешенство. Он раздражался от каждого слова Сарасины. Пытался убежать, завел ненужные интрижки, подбирал на приемах вульгарных секретарш из американского посольства. Сарасина ушла в свою музыку, в цветы и книги. Не упрекала, не звала. И он вернулся к ней. А потом сбегал снова и опять возвращался. Сарасина не обижалась. Так было нужно. Так полагалось. Так было правильно, об этом писали еще в древние времена, когда ценили каждую минуту жизни, потому что каждая минута могла оказаться последней.
И вот — сбежал надолго. И опять вернулся. Правда, на сей раз Сарасине пришлось ехать за ним на край света. Но пока все так… пока он может прибегать на первый зов, как прибежал вчера… счастливый, возбужденный и растерянный… пока это так, необходимо было придумать что-то… найти какую-то зацепку… Сарасина в который раз почувствовала под ногой проклятую скользкую корягу, о которую уже столько раз обдирала пальцы. Она знала, что между ней и Сиротой стоит женщина, но не хотела знать ничего определенного о своей сопернице, потому что между ними стояло нечто большее. Они никогда не смогут быть вместе. Совсем вместе. Навсегда вместе. Ей это не дано. Но вот — у них впереди полтора дня, и жаль, что придется валандаться с концертом. Концерт будет плохой, потому что хорошую музыку создают тоска и томление. А ее тоска и томление разрешились, растаяли, исчезли.