В перерывах между ласками, между дольками персиков, вкладываемых тоненькими пальчиками Сарасины ему в рот, между глотками холодного вина, душем и баюкающими звуками ее голоса Сирота, тоже ощутивший под ногой никуда и никогда не исчезающую корягу, но на сей раз получивший даже определенное удовольствие от ее наличия, поскольку мысль о Маше то приходила ему в голову, то исчезала, рассказывал любовнице о Сарре Коппио, о бойкоте Анконы и о Шейлоке. О Рите Джакомини (Сарасина любила рассказы о соперницах, она знала их всех, исключая Машу, и понимала, что те, о которых Марк ей рассказывает, не играют в его жизни никакой роли), о Вите Скарамелло, о дяде-волке и безуспешных попытках найти в Израиле поддержку идее фильма.
Рассказ затянулся на все полтора дня, он был нетороплив, как все, что происходило между Сиротой и Сарасиной, он был подробен, потому что она выпытывала каждую деталь. Ее интересовало все: краски, звуки, оттенки настроения. Больше всего Сарасина интересовалась Меиром из Падуи и его потомками. Она сочла эту деталь очень важной, отнеслась к ней как к большой ценности, подносила ее близко-близко к своим внимательным глазам и старалась разглядеть каждый штрих и каждую букву.
Сирота пытался свести рассказ о собственной родословной к шутке, но Сарасина эти попытки отмела. Она снова и снова складывала имена, проверяла степени родства и приседала под тяжестью коромысла истории, на одном конце которого находился Марк Сирота, еще вчера такой легкий, почти невесомый, почти тень, а на другом — она сама в окружении своих предков. Разумеется, Сарасина ценила в Сироте музыканта, большого музыканта, но не великого, еще не великого. Фильмов его она не видела, но верила вырезкам из газет, которые Сирота ей посылал. И, разумеется, она высоко ценила Генриха Сироту. Но знаменитые предки, писавшие книги, предки, о которых было написано в книгах… Коромысло выровнялось на ее узеньком плече, она несла его с изяществом и почтением. Сирота, окруженный великими тенями, весил, пожалуй, не меньше, чем она сама. В окружении ее знаменитых предков, разумеется.
Перед самым отъездом, бросив в полупустой чемодан последнюю блузку и поставив сумочку с билетами и документами на самое видное место, чтобы не забыть их в спешке, Сарасина присела на краешек стула и сказала без всякого пафоса:
— Твой фильм мы поставим на японские деньги. У японцев нет счетов ни с Шейлоком, ни с Антонио. Это будет хороший фильм, он принесет либо деньги, либо славу, а в лучшем случае и то и другое вместе. Мой дядя даст тебе миллион, а я добавлю столько, сколько будет нужно.
— Где же ты их возьмешь, эти деньги? — удивился Сирота.
— В банке, — спокойно ответила Сарасина. — Я не знаю, сколько точно у меня есть, но знаю, что очень много. А дядя их все увеличивает и увеличивает. Он очень удачлив в делах. Ему понравится твоя идея разоблачить Шекспира после четырехсот лет безнаказанного обмана.
До сих пор Сироте не приходило в голову, что Сарасина богата. Она жила в небольшой квартирке и позволяла Сироте заботиться о себе как о человеке с небольшим достатком. Его удивляло, что Сарасина гастролирует мало и выборочно, несмотря на растущую славу, но это вполне вязалось с ее характером и образом жизни. Трясясь в набитой маршрутке, катящей из аэропорта в Иерусалим, Сирота подумал, что богатство Сарасины уже встало между ними стеной, а стена эта будет только расти и расти. Тогда он вспомнил об обещании, данном Маше, просить ее руки в хамсин. А до хамсина оставалось всего пять дней, но Сирота об этом, конечно, не знал. А потом забыл. А потом вспомнил и попросил. А получив желаемое, испугался и захотел сбежать. Хотя бы на время. Хотя бы к Игалю в Галилею.
Но прежде, уже в который раз, Сирота пошел гулять в Старый Город Иерусалим. И пошел он не по своему желанию и порыву, а потому что его прогнала из дома Маша, которой надоел поселившийся в их доме третий. За время знакомства с Сиротой, а особенно за время, проведенное в Италии, Маша привыкла к внезапному появлению этого третьего. Но если шумное бахвальство Леоне Модена ее развлекало, а насмешливое и рассеянное присутствие Сарры Коппио даже нравилось, то Иосиф Флавий Машу раздражал.