Они ушли в кусты и боролись там до тех пор, пока Сироту не одолело беспамятство.
Он проснулся от холода и почему-то в лодке, привязанной к колышку на берегу. С озера тек холодный туман, Сироту знобило. Трава под близлежащими кустами была смята, словно в кустах только что паслось стадо. Губы распухли, язык с трудом проворачивался, нёбо одеревенело, глотка была забита комом тошноты. Еще и лодку покачивало. Еще и воду рябило. Еще и блеск вокруг каждой камышатины. Еще и неподвижная спина Игаля.
Спина ожила, лопатки двинулись к позвоночнику, рука взметнулась, в лодку шлепнулась шероховатая на вид серая рыба в черные полосы. Евреи называют ее амнон, минеи — рыбой святого Петра, а вообще-то речь идет об элементарном пресноводном карасе.
— Еще одна, — сказал Игаль, — и мы отказываемся от вареной куры с мокрым пюре.
— А я бы съел и пюре и куру, — почему-то вздохнул Сирота.
Ему не хотелось идти в столовую. Он не знал, чем закончилось дело между ним и белобрысой Ингрид. То, что ее зовут Ингрид, Сирота помнил точно.
Они поймали недостающих карасей, а возвратясь домой, нашли на веранде дремлющую в шезлонге Ингрид и на столе — тарелку с холодными котлетами, куском картофельной бабки и тремя солеными огурцами. Значит, дело закончилось правильно, решил Сирота. Игаль же только хмыкнул. Потом он хмыкнул еще раз, покрутил головой и посмотрел на Марка отеческим взглядом, полным обожания и гордости. Генрих на его месте разразился бы длительной нотацией. Сирота решил, что родиться у Игаля было бы все-таки правильнее.
По возвращении из Галилеи в Иерусалим над Марком сгустились тучи. Прогноз погоды был солнечный, и солнце светило вовсю. Но Сирота почувствовал удушье уже на подъеме к Иерусалиму, и с каждым преодоленным метром горы, в которую полз автобус, это ощущение усиливалось. Да и птицы словно взбесились. Они шмыгали вокруг автобуса, наполняя воздух тоскливыми криками. Соседи по автобусу этих тварей словно не замечали. А Сирота вдавил руки в колени и пытался понять, что же такое произошло? На ум опять пришло безгубое лицо Рохи, только на сей раз он не мог бы поклясться, что это не лицо Маши, с которого тоже куда-то улетели губы.
Сирота потер пальцами виски и глотнул теплой воды из бутылочки, почти насильно запихнутой ему в карман Игалем. Автобус остановился, пассажиры вывалились на тротуар, а Сирота продолжал сидеть, вцепившись в ручки кресла. Ему не хотелось идти домой, хотя он и мечтал о хорошем бифштексе и удобной постели. Диван в убогой клетушке Игаля был Сироте короток и тесен.
Сойдя наконец на землю, Сирота зачем-то побрел задами, дошел до скверика, посвященного сэру Алленби, и повалился на скамейку. Скверик напоминал центральную площадь маленького провинциального городка в любой стране мира, с той только разницей, что центральные площади маленьких городов кишат народом и набиты полезными заведениями: лавками, учреждениями, забегаловками. А вокруг этого скверика теснились только жилые дома в скромном колониальном стиле с изъеденными временем и человеческим небрежением худосочными колоннами и покосившимися балюстрадами. Ни банка, ни магазина, ни даже киоска с сигаретами. Две тетки с базарными кошелками на скамейке напротив и закутанная в застиранные тряпки женщина с ребенком в песочнице.
Докурив последнюю сигарету и швырнув пустую пачку в кусты, поскольку урны не нашлось, Сирота побрел дальше. Мимо покосившихся домиков и бывших пакгаузов на улице Яффы, мимо темных мастерских в подвалах разрушенных домов, к которым вели истертые, выщербленные ступени, мимо запаха краски, дерева и лака, сквозь едкие облака стружечной пыли из столярных мастерских, перешагивая через горки мусора, глазея по сторонам и не находя ничего приятного для взгляда.
Шел он к рынку.
Именно там Сирота решил пообедать замечательным блюдом, которое только тут и было таким замечательным, — кусочками баранины, переложенной шматами бараньего жира и поджаренной на вертящейся жаровне. Тут это блюдо называли шуармой. Знакомый продавец приветственно кивнул и, не дожидаясь заказа, ловко срезал длинным ножом с насаженной на вертел груды мяса наружный поджаренный слой. В левой руке он держал закопченный совок, на который с шипением падала горячая сочная мясная стружка. Затем, ловко орудуя щипцами, стал набивать мясом внутренность пухлой питы, местной лепешки, напоминающей лаваш. Продавец знал привычки и вкусы Сироты, потому, не спрашивая, смазал внутренность лепешки хумусом и острой местной аджикой, переложил мясо луком, добавил зелени и чипсов, полил содержимое жидкой тхиной. «На здоровье!»