Теперь он смотрел на Машу живым, оценивающим взглядом, и оценка была выставлена явно положительная.
— Давай поженимся! — сказал Сирота мрачно. — Ты обещала в хамсин.
— Давай, — спокойно ответила Маша. — Только сначала прими душ: горячий, теплый, потом холодный.
— Не пойду! — заупрямился Сирота. — Мне и так хорошо.
— Пойдешь. Выкупаешься, натянешь свежую майку, обольешься лосьоном, потом встанешь на правое колено и… дальше ты знаешь.
— Сколько мороки! — буркнул Сирота. — А ты потом не передумаешь?
— Мазел брохе, — сказала Маша и протянула Сироте руку.
— Мазел брохе, — торжественно произнес Сирота, не вынимая ног из тазика.
Читателю, не знакомому с процедурой завершения сделки на Амстердамской бриллиантовой бирже, поясним, что рукопожатие, скрепленное произнесенной нашими героями фразой, дороже десяти подписей, и такая сделка не подлежит расторжению ни при каких обстоятельствах.
Надо думать, что читатель ожидает сцены поцелуя или даже аффектированного секса со срыванием одежд и подобающими случаю телодвижениями и звуками. Но все это было бы перебором в час хамсина. Кроме того, с сексом у наших героев все давно было в порядке. Новизна ситуации эту часть взаимоотношений не включала.
— Что это на тебя нашло? — спросил Сирота будущую жену уже вечером, когда они праздновали помолвку в ресторане гостиницы «Царь Давид». Ресторан был дорогой, а его шеф-повара Сирота грозился выгнать уже в первый свой приход сюда, но другие рестораны Иерусалима были, по его мнению, еще хуже.
— Надоело, — призналась Маша. — Думать об этом надоело. Кроме того, у меня было видение.
— Какое видение? — заинтересовался Сирота.
— Страшное видение, а возможно, еще и вещее, — сказала Маша, подняв палец к потолку и одновременно примеряясь к венскому шницелю невиданных размеров. — И где они берут куриц такого масштаба?
— По-моему, это не курица, а куриный слон, — предположил Сирота. — Индюк то есть. Сколько раз тебе говорил, не бери тут шницель. Кошерный шницель без масла — это не шницель, а черт знает что! Ты никогда не постигнешь тонкости кулинарного искусства, если будешь ориентироваться на израильские рестораны. Тут можно есть только простую и вкусную средиземноморскую пищу или заморские деликатесы. Их они изготавливают по книге.
— У меня богатое воображение, — успокоила его Маша. — Я могу себе представить даже вкус кошатины.
— И какой это вкус?
— Жесткий, сухой, с невыводимой вонью.
Сирота задумался.
— Не помню, — признался он. — Мама говорила, что в блокаду мы их ели. А вкуса я не помню.
Маша поморщилась. Глаза ее погрустнели.
— Роха рассказывала мне о блокаде. Меня-то тогда на свете не было. Она рассказывала о тебе, и было страшно жалко Маркушу, мальчика с вечно больными ушками, продрогшего и никогда не просившего есть. Роха считала, что твое нынешнее обжорство связано с блокадой.
Сирота протестующе поднял руку.
— Знаю, знаю, — кивнула Маша, — со времени отъезда из СССР ты ни разу не съел больше одной порции котлет. Честно говоря, я вообще ни разу не застигла тебя в состоянии маниакального обжорства. Но Роха рассказывала…
— Было дело, — признался Сирота. — Чем это объяснить, я не знаю. Организм требовал, наверное, так.
— Слушай, — сказала Маша, когда они покончили с шоколадным муссом, показавшимся Маше восхитительным, а Сироте отвратительным, поскольку сделан он был на заменителе молока и отдавал лабораторией, — слушай! Теперь, когда я стала женой режиссера, мне полагаются лучшие роли в его фильмах. Таково правило.
— Где ты его вычитала? — подозрительно спросил Сирота.
— Во всех интервью с актрисами и режиссерами.
— Блеф, — мрачно сказал Сирота.
— Не выкручивайся. Я хочу роль Сарры Коппио-Суллам.
— Это не твой образ, — покачал головой Сирота, вытер рот салфеткой и оглянулся. Зал был полупуст, и танцы не намечались.
— Значит, я, по-твоему, Джессика?! Дрянюшка, ничтожество, воровка, неблагодарная дочь и поблядушка!
— В нашей пьесе все идет от обратного. Раз Шекспир наделил Джессику всеми этими качествами, значит, в действительности она благородна, сострадательна, готова пожертвовать своей любовью ради долга и видит в этой жертве смысл жизни. Именно поэтому ее должна играть ты. Пойми, это единственная маска, которая ничего не скрывает, ничего не объясняет. Джессика — это Роха… и ты. Весь смысл в том, что вы похожи.
— Этого я и боюсь, — задумчиво сказала Маша. — Ты видишь во мне Роху, а я другая. Разве нельзя загримировать какую-нибудь актрису так, чтобы она стала похожей на Роху? Разве нельзя?