— Переведите мне, — попросил Сирота.
— «Будь ты проклята, да сотрется имя твое…» Так говорил, входя в церковь, первый насильно крещенный в этом потомственном семействе католических священников. Он, тот, первый, был еще евреем. Тайным евреем, марраном, но — евреем. А в третьем или пятом поколении кто-то уже не передал дальше значение семейного проклятия. Решил, что ребенок сам решит свою судьбу. А сегодня так поступает каждый нерелигиозный еврей. Для кого же вы хотите ставить ваш фильм, чьей помощи ожидаете?
Еврейский мир не хочет скандала. Он заполняет театральные залы во всем мире, сочувствует Антонио, презирает Шейлока и в Шейлоке себя. Ему не нужен ваш исправленный Шейлок, маэстро. А для нееврея ваша феерия всего лишь красивая шутка и такой останется. Ваша идея — грандиозная, великолепная, я бы сказал гениальная — обречена на провал. Мне горько это сознавать, но я должен вас об этом предупредить, поскольку я вас полюбил. Кстати, почему вас назвали Марком? Вашего деда звали Меир?
— Именно так, — усмехнулся Сирота. — Но вы не правы в главном. Давайте я расскажу вам историю моей матери. Ее звали Рахиль. Рахиль Бройдо.
— О! — замахал руками Вита, словно перед ним появилось привидение. — О! О! О! Не рассказывайте! То есть я хочу слышать каждое слово, но сначала я скажу вам… нет, я просто поклонюсь вам до земли. Я знаю про Рахиль Бройдо. Я собирал подписи, я ездил в парламент, я писал в газеты, я устраивал демонстрации протеста. О! О! О! Рахиль Бройдо — ваша мать! Тогда мне все понятно. Тогда я прошу прощения за все глупости, которые только что сказал. Я преклоняюсь перед этой женщиной, перед ее памятью. Значит, это ее маска должна появиться в начале и конце фильма? О! Какое значение имеет успех и неуспех в этих обстоятельствах! Мы говорим о великом подвиге, о вещи иррациональной, о священном безумии, о боговдохновенности, которая — одна только она! — может спасти мир или заставить его крутиться в другую сторону. О! Я завтра же начну посещать богатые дома и искать деньги на вашу затею.
— Я надеюсь на Израиль, — деловито сообщил Сирота. — У меня есть там высокопоставленные родственники. Это фильм о евреях, о еврейской судьбе. Может же еврейское государство найти на него деньги!
— Мой друг… — начал Вита с насмешливой улыбкой, но тут же осекся. — Попробуйте. Только обещайте мне не пасть духом, если ваша затея не удастся. Я немного знаю Израиль, я пытался там прижиться. Я сомневаюсь. У меня есть кое-какие сомнения. Но, скорее всего, они пустые. Попробуйте. И не огорчайтесь, если вас не поймут. Мы найдем деньги. Насчет места для съемок вам вообще нечего волноваться. Это я возьму на себя. У вас будет дворец на канале Грандо, у вас будет зал для бала много лучше, чем во дворце этого Джакомини, у вас будут люди для массовых сцен, гондольеры, толпа, танцоры и музыканты. Все это я обеспечу. Мой давний друг владеет заводом по изготовлению масок и карнавальных костюмов. Карнавал бывает только раз в году, есть месяцы, в которые завод простаивает, мы сделаем сколько угодно замечательных масок и костюмов. Все склады фирмы Скарамелло со всеми сокровищами, которыми можно обставить не один дворец, окажутся в вашем распоряжении.
Не волнуйтесь, Марко, мы выпустим этот фильм назло всему миру, еврейскому и нееврейскому. Мы сделаем это ради Рахиль Бройдо! И ради вас. Так вы говорите, что синьорина Маша похожа на свою тетю как две капли воды?! Ах, Марко, вы сделали меня счастливым! Я снова верю в еврейскую звезду! Барух Ха-Шем, — сказал Вита и начал шептать что-то на иврите, раскачиваясь верхней частью тела.
Стрекот кинокамеры на минуту прекратился, потом раздался снова. Краем глаза Сирота заметил, что камера наконец оказалась направленной на развевающиеся усилиями вентилятора розовые шарфы, специально для этого пришитые к платью девицы в красном. Еврей, схваченный глазом камеры во время молитвы на фоне прекрасного озера Комо, — не сюжет для рекламного ролика. Вот если бы вместо еврея оказался даже не католик, а, скажем, буддийский монах, камера продолжала бы стрекотать, не меняя направления. «И даже стрекотала бы еще более заинтересованно», — подумал Сирота, и рот его наполнился горькой слюной. Его подмывало сплюнуть под ноги злосчастному оператору, выплеснуть на камеру бокал вина, крикнуть что-нибудь обидное. Взглянув на притихшую Машу, Сирота сглотнул слюну и шумно отвернулся.
— Мне перестала нравиться эта терраса, — сказал Сирота ворчливо, — пошли поищем более приятное место. Честно говоря, мне вдруг захотелось напиться.