— Да, да… У меня в долине полгектара было, Надя. Знаю это место, ой, сколько раз там сиживал! — закивал Патику, и глаза его сузились в щелочки.
— Рарица, непутная, подумала: зачем брать воду из ручейка, где топчутся звери, если чистая колодезная в двух шагах? И спустилась… Нет, сначала на пригорок взбежала, потом вниз, в котловинку — молодость легка на подъем… Вот и «поминальник Пантюшин» — тиной бы его затянуло, нечисть гиблую, чтоб ему пересохнуть на веки вечные!
— Не надо проклинать, Надя. Не надо, нехорошо, — примиряюще, по-жениховски сказал Скридон, первый ругатель на селе.
— Да как смолчишь, баде? Стоит Рарица и смотрит: на старом срубе из пней лежит ковшик, белый-пребелый, новехонький, как игрушечка, точно злой дух к колодцу приманивает. Дуреха, бежать бы ей сломя голову обратно, нет, стоит и гадает: кому пришло в голову украсить забытый сруб белым скобленым ковшиком? Здесь, среди пустынных кочек и бугров, где живой души не встретишь, чья-то рука выдолбила ковшик для колодца.
— Новый, говоришь? Да еще беленький? — глубокомысленно переспросил Патику, и не поймешь, сочувствует он или комедию ломает.
— Точно заворожил ее, проклятый! Жаловалась Рарица, когда от первого мужа вернулась домой: «Не знаю, говорит, леля, что на меня накатило. Как увидела ковшик, такой вдруг смех разобрал! Стою и смеюсь, как полоумная, остановиться не могу». Схватила его, запустила в колодец — бульк! — глубоко ли до дна, воды зачерпнуть похолодней…
Кирпидин слушал, по привычке склонив голову набок, слушал, не перечил, хотя и сам кое-что проведал о той истории — долго судачили по селу о Рарице.
Подошла она к «Пантюше», набрала воды, отхлебнула. Слышит плеск — в ручеек, что вытекает из-под сруба, нырнул лягушонок, и по дну за ним тянется мутный след, — зарылся в ил, затаился. Вокруг, куда ни глянь, тишь, и там, в вышине, в бездонной сини, безмолвие царит, как в заброшенном храме, где спят вниз головами летучие мыши. Рарица перелила воду в кувшин, нагнулась еще ковшик наполнить, отпила глоток — радуется, как дитя забаве, вон как разбегаются круги по воде! Усмехнулась: глупая лягушка, чего испугалась? Постой… Что там за птица вспорхнула позади, за спиной? Ой, и тень какая-то, неужто коршун? Огромная, черная, с автоматом на шее! Нет, не просто тень — здоровенный мужчина, вот и заговорил он, да не с лягушечкой, с Рарицей:
— Девица-красавица, ковшик-то не выливай, не надо. Эту воду, холодную и чистую, хочу из твоих теплых рук выпить. Ведь белый ковшик баде выдолбил, пока тебя здесь поджидал, моя хорошая…
С этими словами тень с автоматом на шее берет ковшик и жадно пьет, прихлебывая, как измученный жаждой человек, на девушку не взглянет, в испуганные ее глаза. Может, не от испуга у Рарицы глаза круглые, от любопытства: «Вот он, страшный Бобу! В лесах прячется со своими головорезами, а по ночам стреляет в сельских председателей!..» Бобу фыркает себе, сопит, как кабан на болоте. Буркнул: «Ну, спасибо», не глядя, отшвырнул ковшик в глубину колодца, как копье метнул, и вот уже рука его обнимает Рарицу за плечи.
— Х-хе-хе, хороша водица, да девица краше. Не бойся бади… Баде плохого не сделает. Только будь умницей, не кричи, не то утащу в лес, тебя там муравьи загрызут…
И словно волк ягненка, подхватил ее на руки и понес на вершину холма, заросшего кустарником и густой травой, и дальше — в лесок, и все нашептывал что-то потрескавшимися, пересохшими губами. Исчезла Рарица, скрылась за темной зеленью листвы, как лягушонок с розовым брюшком, зарывшийся в ил ручейка.
А Надя уже о себе речь повела:
— Со мной-то что делалось, баде Скридон! Словно комок змей в груди зашевелился. Саднит сердце, томит… сосет, как змея лягушку, а та еще живая, бьется из последних силенок. Чую неладное, заголосила: «Фа, Рарица, фа! Где ты, деточка моя, отзовись, откликнись!» Кричу, а у самой в горле точно песку насыпано, дышать нет сил. Знаю, она рядом где-то, в балочку побежала, к роднику. В ответ ни звука — и холмы, и небо, и воздух, все замерло, ветерок не шелохнет, а солнце палит в зените. Зажмурилась, кричу, сколько хватит голоса, открыла глаза — вроде холм ближний вздрогнул, раз, другой… Завопила я благим матом и чуть оземь не грянулась: холмы в округе ходуном ходят! Замолчала, жду… Окаменели опять холмы-пригорки. Нет, думаю, голову напекло, чудится. Сердце вот-вот выскочит — все, говорю, конец мой пришел, ноги подломятся, упаду, а подняться сил не достанет. Сверху белые уголья раскаленные сыплются, земля пышет, что твоя сковородка со шкварками, сердце то колотится, как оглашенное, то замрет… Ох, думаю, кто меня здесь похоронит?