Одна родная душа у Рарицы на всем белом свете, кому ей открыться, как не Наде?
— Ой, сестричка, лелика… Не найти мне пристанища, не найти покоя! Живьем бы в могилу… — Большие голубые глаза потемнели от слез, как лесные омуты, ноздри задрожали, как у дикого зверька.
— Неужто бьет, вражий сын?
Рарица замотала головой, прикрыла губы уголком платка, унять безудержные всхлипы.
— Узнал, что ли? У кого же язык-то повернулся?..
Вместо ответа сжались Рарицыны плечики, судорожный плач прорвался.
— Может, разлюбил? Или сам тебе опостылел? Скажи, Рара, не мучай.
— Ой, леля… Погоди, леля… Дай поплакать чуточку…
Выплакалась, вытерла слезинки, повздыхала.
— Не видать мне жизни, говорила тебе, леле! Яду бы какого, разом порешить. Что с меня проку — бесплодная. Попусту только небо коптить… Ох, напасть! — и услышала Надя горестную исповедь. — Полтора года прошло, а мой так хочет ребеночка… Ой как хочет! Извелся весь, сохнет на глазах. Шагу ступить не дает, допытывается: «Что с тобой, фа? Вроде не порченая, не хворая, все при тебе, что бабе иметь положено. И годы подходящие, пора бы уж понести…» А то начнет отчитывать, хоть из дому беги: «Болячка привязалась? Так не скрывай, к доктору пойдем, полечишься. Да говори, тебя спрашиваю! Или глупостей наделала, как другие девчонки, по молодости?»
Вытерла Рарица заплаканное лицо.
— Что мне оставалось, леля? Деваться некуда, к стенке припер. Думаю, хуже не будет — рассказала, как на духу, он же муж мне, и говорил, что любит. Так, мол, и так, был в наших краях один бандит, Бобу звали. Ну, поймал меня и взял силой… Говорю, должно, от страха что-то повредилось, перегорело. Боли нет, ничего не болит, а кто знает — может, нутро не в порядке…
Вздохнула младшая, совсем было сникла.
— Вот, леля, так мне и надо, дуре, распустила язык…
И вдруг, как рассерженный или обиженный ребенок, ударила кулачком по лавке:
— Ну не могу я смолчать! Не умею! Я же не такая, не умею притворяться… — и снова вздохнула. — С того вечера, сестра милая, словно похоронила я своего мужа. Словечка за день не вымолвит, головы не повернет, мимо глядит, как на пустое место. Спать в доме перестал, на сеновал уходил или в поле. Не ругнет, не упрекнет… А выпьет стаканчик за ужином, сидит насупившись, только зубами скрипит.
— Смотри ты, гусь, скрипит! — вспыхнула Надя. — Сдался он тебе, Рарица! Забирай-ка вещички и сюда, во времянку переходи. Живи спокойно и не трави себе душу. Дома и родные стены помогают. Бог ему судья, а прокормить ты себя прокормишь, много ли одной надо…
И ушла от первого мужа младшая Катанэ несолоно хлебавши. Накаркал ли ей судьбу тот ворон, в жаркий июньский полдень посреди пустого поля? Или сбылись добрые соседкины пожелания у колодца? А может, тогда, на опушке леса, отравило ей кровь дикое чудище с автоматом на шее, чьи косточки давным-давно в земле истлели…
5
Дед Скридонаш знал о передрягах его суженой, как знало о них село от мала до велика, но он о том и думать позабыл: «Сама мне рассказала, без утайки, никто за язык не тянул. Было, да быльем поросло… Живем — дай бог всякому, тихо-мирно, как в ясный день…»
Полтора десятка лет спустя, по дороге в роддом, Кирпидина одолевали заботы поважней: надо подыскать сыну подходящее имя, посерьезней. «Назову Николаем, так отца звали покойного, земля ему пухом. Сговорил меня в работники за мешок муки, да померли оба родителя, не спасла их мучица. Дам сыну имя деда, и не оборвется ниточка, к моим внучатам потянется. Николай… Это праздник нашей семьи был, день Николая Угодника. На венчании поп спросил: «Какой святой станет хранить и опекать твой дом, христианин?» — и отец с матерью назвали покровителем святого Николу. Теперь у тебя, Спиридон Николаевич, будет маленький Николай Спиридонович!»
— Драсьте, Николай Спиридонович! — выговорил он вслух, точно сын уже дорос до чиновника из райцентра. — Драсьте, Николай Спиридонович… — ответил сам себе и прислушался: «Годится, черт побери. Сразу ясно, не вертопрах, солидный человек!»
И вот Патику торчит в больнице, в маленьком флигеле, отданном колхозным правлением под роддом, в той самой комнатушке, где когда-то вертелась перед зеркалом смазливая попадья, наводя красоту перед обедней. Притащился дед ни свет ни заря, через заслоны-карантины пробился, сына повидать, а жена что? Жена отворотилась к стене и глаза трет кулачком. Сидит Кирпидин, нахохлившись, у Рарицыной кровати, недоумевает, с чего она сырость развела. Другая бы гордилась: вон мужик у меня, с утра пораньше прибежал, на сына порадоваться! И имя мальчишке есть, Николай, в честь деда покойного… Николай Спиридонович, чем плохо? А она, глупая, плачет.