Лицо Рарицы затуманилось, словно темная грозовая туча накрыла лесное озерко и погасли дневные краски. Врач слушал ее, не перебивая, как слушают рокот далекого водопада.
— …и поехала я в воскресенье в Теленешты. Нет, говорю, любви там уже не было, вот вам крест. Если к кому и тянулась душой, так того человека давно нет в живых — потому, верно, и забыть не могу… А с первым мужем выпало свидеться в Теленештах, приехал и он по своим делам в базарный день. «Как живется-можется, Рарица?» — спрашивает. Так и так, говорю, Петря, помаленьку, не стану жаловаться. Стоим себе, болтаем, как два барышника, когда товар с рук сбыли и заняться нечем. «Ну а ты как, Петря?» — «Слава богу, хорошо живу, — отвечает и как ножом меня полоснул по сердцу: — Два сынка растут и дочка, младшая. Слышь, Рарица, трое у меня, сыновья и дочь», — он говорит, а меня ровно кипятком обварило. «В добрый час, — говорю, — рада за тебя, Петря. Не грех бы стаканчик поднять за здоровье твоих деток. Пусть растут сыновья, как молодые дубки, отцу на подмогу, а девочка — утехой тебе под старость». Что-то еще Петря говорил, на то и ярмарка, посмеяться, пошутковать. Потом он: «Пойдем-ка в буфет, Рара, трогать пора, по домам. Заправимся на дорожку, заодно и встречу отметим. Как тебя вспомню, дурное на ум нейдет. Хорошее было времечко, вот если бы у нас дети… Клянусь, — говорит, — не отпустил бы от себя!»
Рарица улыбнулась, посмотрела искоса на лохматого врача в смешной белой шапочке.
— Можете понять, доктор, каково женщине, когда такие слова услышит, что у нее на душе? Да ни от кого-нибудь, от первого мужа, через столько лет…
Телефон в ординаторской надрывался уже минут десять. Врач потер ладонями колени, как старичок на лавке, когда ноги на погоду ноют:
— Ну, понятно… Можете дальше не распространяться.
Рарица помолчала.
— Что вам понятно… — по лицу ее скользнула беспомощная улыбка одинокой женщины, нежданно-негаданно ставшей матерью. — Телефон там, слышите? Узнали бы, чего им надо, а то трезвонит, будто конец света.
Врач было поднялся, но опять присел на краешек стула — по щеке Рарицы катилась большая, тяжелая слеза.
— Нет, так не пойдет, перестаньте плакать. Нельзя волноваться, вы что, хотите повредить ребенку? Молоко перегорит! — и решительно встал. — Пожалуйста, успокойтесь, я сейчас вернусь.
7
А старик Кирпидин… Нет, он не пошел сразу в сельсовет. Вернулся домой, вынул из шапки справку, перечитал не спеша сверху вниз, потом снизу вверх, повертел в руках, сложил вчетверо, сунул в карман. Спустился в погреб и одним духом, причмокивая, осушил добрый кувшин вина. Заглянул в загон — как там овечки, сыты, напоены, веселы? Их было уже семеро. «Ну, с божьей помощью к весне после окота десяток наберется. А что? Пастушонок есть в доме, Николай по имени, наследство ему перейдет». Подбросил овцам свежей соломы на подстилку, подсыпал сена в кормушку, пусть и тварь земная в праздник угостится.
Винцо в нем заиграло, повеселел Скридонаш, оперся локтями о низенькие ворота загона, оглядел свое хозяйство.
«Чудно человек устроен, ей-ей. Нагрянет радость, и ты уж не мужчина, а цветастая тряпка. Хоть соседей зови, чтобы голосили: «Помогите, мош Скридон свихнулся! Жена ему сына родила, а он вопит из сарая: «Пошел ты туда, куда надо! Эй, президент Штатов, кому говорю? Катись колбасой, я тебя за пояс заткну! Да ты у меня за голенищем сидишь, припухаешь, пре… пре… председатель… американский!»
В это время сосед Думитру Пэпушой строгал под навесом погреба какую-то палку — похоже, ладил затычку для новой бочки. Сейчас, в разгар зимних праздников, над чем станет ломать голову крестьянин? Думаете, примется точить жене веретено для прялки? Или зубья для грабель? Очень ему грабли зимой нужны, сугробы ворошить…
«Эхе, попробуем, значит, что за вино вышло у Думитру, это его розовое. Зря он у меня давилку брал? Возьму баклажку, и к нему: выручай, Митраке, тошно сидеть одному в хате, жинка в больнице. На крестины позову, будет у моего Николаши крестный. Закатим пир горой на все село, скажу: давно хотел собрать вас, люди, в своем доме, да причины не нашлось. Порадуйтесь сегодня и вы со мной… И почему так в мире заведено? У других праздник — всё на виду, соберутся, песни горланят, каблуки в пыли стаптывают. А кто мои праздники видел? По пальцам их перечтешь, сидят во мне, как щенки в неразродившейся суке… Теперь-то самая жизнь и начнется! — вздохнул мош Скридон. — Когда малец пищит в люльке, тебе, браток, и жить охота. Я не то, что Пэпушой, хоть он и наплодил пятерых. Носит же земля такого дурачину: радуется, когда отелится корова, а придет срок жене рожать — ругается на чем свет стоит, напивается в стельку».