И опять, и опять мне припомнились герои дальнего Г. Гарсиа Маркеса и сельские мудрецы Гранта Матевосяна и Нодара Думбадзе, мудрые, заводные, дальновидные мужики Василия Шукшина и «гробовозы» В. Астафьева, укрепляя нестареющую мысль, что на народной глубине — мы все братья, все дети одного человеческого рода, как ни торопится «эпоха пластических масс» перевести и наш дух в удобно формируемые пластические формы.
Ну, а потруднее отношения с такими книгами стали сейчас потому, что простые человеческие заботы оказались отодвинуты и заглушены шумом социальных перемен и счетов с историей, когда, как говорил один из героев Василаке, «дело не закрывают, а возвращают на доследование живым». При «доследованиях» как-то не до таких дальностей, как Жизнь и Смерть. «Доследования» уже самой этой приставкой «до» говорят о неизбежной замкнутости таких периодов, а далее, как во все времена, живется естественная, наследованная, ежедневная человеческая жизнь, и вот в ней-то такие книги особенно отрезвляюще дороги, потому что напоминают нам, чтобы за волнением дня мы не забывали здоровых путеводительных ориентиров мудрого, народно-целостного бытия и зоркого дисциплинирующего суда человеческой и художественной мысли.
Валентин Курбатов
СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА И СЕРОГО ПУДЕЛЯ
Роман
Часть первая
СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА
Владейте вещами так, как бы вы ими вовсе не владели.
Перевод автора и В. Рожковского.
1
Вначале был бычок. И когда лежал он возле своей матери — солнце еще не взошло, — на рога ему накинули веревку. Накинул Козырек, хозяин, и вывел из загона. Корова-мама лежала, задумавшись бог весть о чем, хоть бы голову повернула… Видели вы когда-нибудь глаза старой коровы?
Он испугался! Хозяин взял из рук хозяйки трайсту[1], резко забросил ее на плечо, и он, бык-бычок, посторонился — еще ударит, а потом иди разбирайся…
Но услышал только мягкое «хэй…» и голос хозяйки:
— Увидишь синьку, купи…
— Хе! И всего-то?
— Смотри не запей да с забулдыгами не водись!
— А ты страховку заплати…
Слова людей… Могли быть и злее и жестче, могли быть и нежнее и мягче.
«Ни-ни-ня-а-а!» — так его звали, так его искали и подводили к материнской сиське, чтоб больше молока было в вымени, ее же, мать, обманывали, потому что только он обслюнит, — «Пошел прочь, сатана!».
И весь аппетит обрубала свистящая хворостина — по теплым черным губам с каймой белой пены, так что некогда было, убегая куда глаза глядят, слизнуть горькую боль и теплую сладость молока.
Вот так: то «Прочь, сатана!», то грустное «Ни-ни-ня-а-а», но, слава богу, он вырос, повзрослел, и у него уже иногда чесались рога, и он нахально терся ими о мамины, а мама, бедная, лежала усталая, выдоенная, глядя укоряюще-влажно, и, успокаивая, облизывала его шершавым языком.
Теперь он послушно шел на поводу. Когда же, где, на каком повороте судьбы, прапрапрадед его, зубр, споткнувшись, поддался человеку? Попробуй разберись теперь, когда он, бычок, идет на поводу у Козырька, идет послушно и терпеливо…
— Доброе утро!
— Доброе… На базар?
Из-за забора поднялась потертая шапка.
— На базар. Правление взяло бы, да говорит, телки нужны. А он еще и на мясо не годен, и толку от него никакого. Посмотрю, что базар скажет, а то чего зря кормить?!
— Так-то оно так… Это уж точно…
На выгоне, назло кому-то, заскрипел старый колодезный журавель, и остановилась около его морды замшелая бадья, полная-полнехонькая. Он фыркнул и равнодушно от нее отвернулся.
— Рано еще, да? — и Козырек сам наклонился к бадье.
Дорога растянулась, гладкая как ладонь, среди свежей черной пахоты. Дорога длинная, бесконечная, идешь себе от скуки, и сзади петухи окликают, эге-гей, как далеко… Козырек идет, идет и он, Белый, — а куда деваться, — идет и чувствует веревочку на рогах. И вроде бы все спокойно и ясно, и сколько глазам видно, всюду светлый день! — как вдруг впереди, за гранью горы, прямо из земли, вылезает коготь, красный-красный, ну точно окровавленный. И растет, мигая, и превращается в козырек! Но тут же стал округляться и вместо того, чтобы ослеплять, как пишут поэты, зарозовел, обмяк, словно медная тарелка, то есть не тарелка, а красный пузырь, и все… И вот уже осел, словно его проткнули, на дерево, там, далеко вдали, и казалось, вот-вот потечет, зацедится краснота, как сквозь марлю.