— А как вы, Михаил Сергеевич? Как настроение?
Первый президент Советского Союза, понизив голос, отчего его певучий баритон приобретает еще большую бархатистость, доверительно произносит:
— Вы знаете, беспокойно как-то. У нас там черт знает что творится!
Он отодвигает в сторону рюмку с коньяком, поднимает указательный палец (этот жест мы помним по телевизионной картинке) и продолжает:
— Но все еще впереди! Вот увидите!
Опять неясно. Что впереди? На что надеется этот немолодой, но еще не потерявший сходство с портретами человек, которого собственный народ, глумясь, отставил в сторону, вместо того, чтобы нежить, холить и славословить?
Зато нежит его и лелеет народ германский, и вид у него холеный и не заброшенный, и в глазах — уверенность и назидание, как в те славные времена великого перелома — не того, фальшивого, когда другой генсек, лицо кавказской национальности, согнул страну пополам, изувечив ей спинной мозг, а перелома действительно великого.
Только что закончилась официальная часть, где Горбачев поведал о Международном Зеленом кресте, в котором он — вдохновитель и глава. Нарядная публика потянулась по зеленой лужайке к зеленым столикам; бургомистр представила меня гостю, и тот, радуясь бывшему соотечественнику, усадил меня рядом с собой, на место переводчика. Переводчик, по виду бывший сотрудник минимум грех разведок, вынужден был уйти за соседний стол, откуда ревниво поглядывал на нас, не забывая при этом потягивать коньяк. Потерпите, товарищ подполковник, или кто вы там по чину, — я не задержусь около вашего шефа. «Подале от царей — будешь целей!» — давно выпавшую из обихода пословицу я усвоил всерьез.
Однако я все еще за столом номер один; Горбачев повествует еще о чем-то, а скорее ни о чем, обращаясь уже как бы не ко мне, а к воображаемым массам. Я смотрю в гладковыбритое, миловидное, совсем не государственное лицо и в который раз пытаюсь и не могу понять, как этот странный человек, внушительно, как всегда, вещающий о чем-то неясном для себя самого, сумел сделать фантастический подарок человечеству, развалив глиняное пугало с ядерной бомбой, а заодно и, сделанную из его ребра, сожительницу ГДР — страну невиданного спорта, дешевого ширпотреба и всенародного стукачества.
Не знаю, опомнится ли Россия, но в историю Германии вы, Михаил Сергеевич, уже вписаны — рядом с ее пророками и поводырями.
26.
— Перестаньте терзать эту музыку! Вы ничего в ней не поняли! Ваша жизнь висит даже не на волоске, а на паутинке, но вам — скучно! Вы играете монотонное, надоевшее, бесконечное упражнение! Но это «Сцена у ручья», а не у станка! Бетховен — не нудный репетитор; всем кажется, что он рисует акварельными красками, а он истекает нежностью! Он лирик, понимаете? Лирик, кровоточащий лирик! Он больший лирик, чем ваш Шопен, пан Крушиньский, или ваш Шуман, герр профессор Арнштамм! Да, да, да, вас учили, что он неотесанный бунтарь или, черт побери ваших учителей, интуитивный философ, и вы напускаете на себя умный вид и внушаете то же самое своим ученикам. Но здесь, в «Сцене у ручья», вы оскандалились! И вся ваша ученость полетела к чертям! Она слетела с вас, как омертвевшие листья с первым дуновением ветра! Вы до сих пор ничего не поняли! Но времени у вас больше нет. Die Zeit ist um!
27.
— Позвольте погреться у вашего очага?
Передо мной возник странный субъект с одутловатым круглым лицом, масляными глазками, масляной же улыбкой на неестественно растянутых губах и любовно прилизанными от виска к противоположному уху маслянистыми волосами. Если бы не майка с надписью «Я люблю Путина», его можно было бы принять за ожившего приказчика эпохи Гиляровского. Не дождавшись ответа, он водрузил на стол поднос с бокалом пива «кельш» и тарелкой, рискованно перегруженной закусками.
— Я видел, как вы общались с этим христопродавцем Горбачевым. Судя по тому, что вы обошлись без переводчика, а этот раздувшийся от немецкой похлебки хлыщ не владеет ни одним языком, включая русский, вы, видимо, русскоязычный журналист? Или просто русский?