Часы на Ремигиус-кирхе пробили 9.45. Всем пора бы сидеть на своих местах, настраивать инструменты и повторять неудобные пассажи. С этим строго. Но некоторые, вижу, не торопятся...
Ах, как хороша Сильвия об руку со своим контрабасом! Она ведет его, как ведут под уздцы коня, и контрабас, как живой, неспешно следует рядом, согласно мотая головой. Но еще прекраснее Сильвия играющая! Девушка с веслом, мадонна с младенцем, рабочий и колхозница — тоже выдающиеся композиции, утверждающие женскую значимость, но женщина, играющая на контрабасе — идеальный символ эфемерности мужского всевластия. Взгляните на Сильвию: она нежно обнимает партнера за шею, затем, когда мелодия уходит ввысь, она буквально обвивает его своими прекрасными обнаженными руками — то есть, на первый взгляд, демонстрирует покорность, преданность и ласку... Но ведь на самом деле она на нем играет! Не слушайте убогого циника, который уточнит: «она его пилит»! Неправда, она именно играет — любую мелодию, по своему желанию или по обязанности. А он, как ни важничает фигурой и басом, всего лишь озвучивает все, что задумала наша Сильвия.
Жаль мне Иржи с его впалой грудью, лихорадочным румянцем и тревожным блеском в красивых глазах. Ему трудно дышать, и, когда играем оперы, он, случается, покидает душную оркестровую яму, а возвращаясь, одними глазами просит прощения. Мы с ним редко беседуем. Он сказал: «Я хочу домой, в Брно. Но теперь уж все равно». Я, конечно, его веселю, рассказываю смешное...
Без пяти десять. Ноев ковчег полон. Пора на весла.
33.
— Ну что, фрау Раабе, нравится вам место, где служит наш муж?.. Гауптман Гетцке, скажите музыкантам, пусть полчаса отдохнут. А этот последний чардаш больше не играть: в нем мелькает что-то еврейское!
— Я в восторге, герр комендант! В тылу шушукаются о каких-то ужасах, но ведь это чушь! Какой порядок, какая продуманность! Какая гуманность, в конце концов: муж говорит, что на газацию отправляют только самых бесполезных... А этот оркестр! Вот уж не ожидала здесь услышать живой оркестр, да какой!
— Я ими очень доволен, фрау Раабе. По правде говоря, некоторых из них мне жаль, хотя самовольничать мне, конечно, никто не позволит... Оркестр действительно превосходный — видимо, в предчувствии конца музыканты играют как-то особенно выразительно... Кстати, фрау Раабе, не хотите ли послушать что-либо из ваших любимых опусов? Лично я обожаю «Грезы» Шумана... Гауптман, приведите из 8-го барака мальчишку — такой кудрявый, на скрипке играет... Ах, пусть меня бог простит, но как хорошо, что генерал-фельдмаршал мгновенно укатил — можно расслабиться... Этот мальчишка такой красивый и белокурый, клялся, что немец. Пришлось, извините, фрау Раабе, спустить штаны...
— Разумеется, герр комендант, разумеется...
— Эй, как тебя зовут, я позабыл?
— Яцек...
— Надо говорить: «Яцек, господин комендант»!
— Яцек, господин комендант.
— Умирать хочется?
— Не хочется.
— Надо говорить: «Не хочется, господин комендант»! А впрочем, все равно. «Грезы» Шумана знаешь?
— Знаю, господин комендант.
— Играй...
— Почему вы молчите? Герр комендант, почему вы молчите? Откройте глаза!
— О чем можно говорить после такой музыки? Божественная — иначе ее не назовешь!.. Что за дьявольская ирония: этим неполноценным существам бывают подвластны глубины нашего искусства — непостижимо! Ты почему застыл — как тебя? — Яцек, Ицик, Шмуцик?.. Марш отсюда!..
— Герр комендант, меня восхищает ваше преклонение перед классической музыкой!
— Но по-другому быть не может! Музыка — одно из сильнейших проявлений немецкого духа! Она нас очищает,она — вечное стремление к идеалу... Когда через месяц-два в нашем лагере будут, наконец, установлены газовые камеры и нам не придется более отправлять транспорты в Аушвиц (это несносно хлопотное занятие), оркестр будет играть что-нибудь возвышенное — те же «Грезы» Шумана или «Листок из альбома» Вагнера — у входа в камеру для очередной партии.