Цепенея от отвращения и страха, Герман наклонился к умирающему. Руки чешутся натянуть одеяло старику на голову, избавиться от жуткого зрелища. Но шевалье по-прежнему крепко держит его за локоть.
— Говорите же, барон. Говорите с генералом.
— Вы полагаете, я должен… Но Боже мой… А он вправду способен меня понять?
— Разумеется. Вы же видите, с какой любовью он смотрит на вас.
— Господин генерал… Ваше превосходительство… Вы слышите меня?
Перекошенный рот дрогнул, умирающий шевельнул губами, что-то прохрипел. Герман испуганно отпрянул.
— Я не понимаю, что он говорит…
— Прислушайтесь…
Герман опять склонился к умирающему. С непостижимой быстротой унизанная перстнями рука выпросталась из-под одеяла и, словно влажная холодная тряпка, обвила Германову шею. Невероятная сила притянула его вниз, к лицу генерала — от густого смрада болезни перехватило дух. Совершенно без сил, он покорился хищной хватке старика. Хрипы шелестели в ушах, складывались во внятные слова.
— Сын мой… Любимый сын… Посмотри на своего отца…
— Ох! Это неправда! Помогите! Длинный Ганс, на помощь!
Но Длинный Ганс стоял у дверей, мрачный и безучастный к происходящему. Герман вывернулся из когтей больного. Усилие едва не убило генерала. Он лежал открыв рот, безжизненный, рука в перстнях на одеяле — как забытая кем-то вещица. Из красного полукружья под больным глазом капала охряная жидкость, мало-помалу застывая сталагмитами янтаря, живицы, цветного воска. Он что, умер? Нет. Пузырик в ноздре то надувался, то опадал. Германа передернуло от омерзения. В горле вскипала тошнота. Дрожащей рукой он вытащил кружевной платок, утер лоб.
— Ох… Не может быть…
Шевалье отвесил низкий поклон. Он был бледен от волнения, только черные брови ярко проступали на белом лице.
— Да, барон. Это правда. Вы слышали правду из уст вашего достопочтенного батюшки. Вы родной сын и законный наследник генерала фон Притвица.
Дюбуа приподнялся в кресле и склонил голову перед молодым господином. Облатка выпала из ковчежца, золотым солнышком покатилась по полу. Длинный Ганс так и стоял в дверях — темная громадная тень.
— Это неправда, — бормотал потрясенный Герман. — Не может это быть правдой. Неужто я отпрыск власти и деспотизма… нет, тогда бы Длинный Ганс с таким же успехом мог быть плодом благородных чресл императрицы Марии Терезии…
— Уверяю вас, это правда! — торжествующе воскликнул шевалье. — Это правда! Разве у вас на шее нет амулета?
Герман выудил из-под сорочки матерчатую ладанку и тупо уставился на нее.
— Да, есть. Это же единственная память о матери. Но я не вполне понимаю…
— Вот вам нож. Распорите ладанку!
Герман покорно распорол грубый шов. Внутри оказался какой-то твердый предмет, завернутый в выцветший лоскуток голубого шелка. Кольцо. Маленькое женское кольцо с зеленым камнем, на котором выгравированы два соединенных герба: шахматная доска Притвицев и орел Гогенцоллернов, а над ними баронская корона.
— Боже милостивый. А я-то думал, там свинцовый амулет от зубной боли.
Черной лапой шевалье выхватил у Германа кольцо и, жадно осмотрев, с торжествующим смехом протянул его Дюбуа.
— Смотрите! Что я говорил! Последнее доказательство! Это он!
— Да, — пролепетал толстяк аббат, кланяясь в кресле. — Это он.
Герман от волнения переминался с ноги на ногу и громко хрустел пальцами.
— Господи, неужто никто не в состоянии вразумительно объяснить… Кто же я такой на самом-то деле?
— На самом деле! — радостно воскликнул шевалье. — На самом деле! Странные речи! Странный вопрос! Сколь многие задавались им, а он по-прежнему звучит банально. Кто вы такой — на самом-то деле! Да, пусть скажет тот, кто может. Однако ж я знаю нечто куда более важное, я знаю ваше имя. Вас зовут… Ах, какой счастливый день! Вас зовут Фридрих Герман Богислаус фон Притвиц-Гогенцоллерн, наследный барон Вальдштайн, сын генерала, лежащего здесь in extremis[57], от его тайного союза с Ее высочеством принцессой Софией Амелией Прусской, блаженной памяти младшей сестрой нашего милостивого монарха, царство ей… небесное.