После ухода Джима на кухне когда-то тихого дома, где жил полицейский с семьей, Фрэнсис Акерман-младший снял телефонную трубку и набрал номер. Мужчина на другом конце линии ответил после пятого гудка.
— Здравствуйте. Это говорит отец Джозеф. Чем могу служить?
— Простите меня, святой отец, ибо я согрешил.
Какое-то время в трубке молчали.
— Вы меня слышите, падре?
Мужчина, к которому он обращался, тихо вздохнул.
— Да, я тебя слушаю, Фрэнсис.
— Я уже убил троих сегодня вечером и собираюсь прикончить еще одного… Полицейского.
— Зачем ты мне звонишь? Или это еще одна из твоих игр?
— Нет. Я просто… Мне просто нужно с кем-то поговорить. А вы единственный, кто у меня есть. — Он зажмурился, сдерживая слезы. — Я так устал, святой отец!
— Через Господа нашего ты можешь обрести покой, но тебе нужно самому захотеть этого.
— Я не верю в вашего бога. Мне не нужны ни ваши небеса, ни ваш ад. Я только очень хочу спать. Хочу тьмы. Забытья. Сделать так, будто я никогда не существовал.
— Так не получится. Настанет и для тебя Судный день, веришь ты в Бога или нет. Но еще не поздно, Фрэнсис. Обрети веру. Я могу тебе помочь. Я могу…
— Никто не может мне помочь. Я зашел слишком далеко, чтобы заслужить прощение.
— Все заслуживают прощения. — После некоторого колебания отец Джозеф добавил: — Ты не можешь винить только своего отца за то, каким ты стал.
Подумав об отце, Акерман бессознательно потер шрамы на кистях рук и предплечьях. В его голове все еще звучал голос, шепот в темноте. Мы сыграем с тобой в игру, Фрэнсис… Убей ее… Убей ее, и боль пройдет…
— В какой-то момент ты должен взять на себя ответственность за свои поступки, — сказал священник. — Он мог направить тебя на этот путь, но ты сам решил пойти по нему. Сейчас ты должен захотеть остановиться.
— Я не могу остановиться. Я такой, какой я есть. Я чудовище.
— Я тебе не верю. Тебя бы так не тянуло ко мне, если бы какая-то часть тебя не желала стать лучше.
— Не думайте, что понимаете меня, падре. Не имеет значения, чего я хочу. Мне бы хотелось стать нормальным человеком, но я не таков. И никогда уже таким не стану. Я сломлен, и никто не может вернуть мне силы. Кроме того, я лишь даю людям то, чего они хотят.
— Никто этого не хочет.
— Конечно же хотят. Знаете, сколько писем я получал, когда находился в закрытой больнице? Им нужен злодей. Они зачарованы мной. Я для них бог. Хотя, возможно, не для всех. Многим нужно видеть таких, как я, чтобы ощутить себя нормальными людьми, несмотря на темноту, царящую в их собственных душах. И если какому-то копу повезет и он убьет меня, это не будет иметь никакого значения. Я буду жить вечно. Меня станут изучать на семинарах по психологии. Мне начнут подражать. Обо мне напишут книги, снимут документальные фильмы. Чем дольше я буду оставаться на свободе, чем больше жертв будет на моем счету, чем более чудовищными будут мои преступления… тем большей будет моя слава.
— Знаешь, что может действительно сделать тебя живой легендой? Коренной поворот в твоей жизни. Подумай об этом. Люди станут по-настоящему восхищаться тобой как человеком, который делал то, что делал ты, но все же нашел путь к свету. Ты можешь быть злодеем и героем. В Писании сказано: «На небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии»[2]. Есть путь к вечной жизни, Фрэнк. Я могу показать тебе его. Могу помочь. Нужно только, чтобы ты доверился мне.
— Спокойной ночи, падре.
— Подожди. Не надо…
Акерман положил трубку на место, вытер слезы и посмотрел на часы. Он допускал возможность того, что офицер улизнет от него, но пока это никому не удавалось. Он был слишком искусен в своих делах.
Он найдет своего нового приятеля и сдержит данное ему слово. Джим умрет медленной смертью. Он будет кричать, пока его легкие не наполнятся кровью и он не захлебнется жидкостью, которая прежде несла жизнь по его венам. Но в конечном счете смерть Джима будет ничем по сравнению с потерей им силы духа, а он знал, что уже сломал этого человека. Он заставил его по-новому осознать и оценить все воспринимавшееся им как данность, а затем забрал это у него.
Акерман положил обрез на кухонный стол и достал охотничий нож из ножен на боку. Потом стал медленно вращать его, любуясь лезвием. Он предвкушал страдание, которое вскоре собирался причинить. Он станет продлевать и впитывать каждый момент агонии Джима и своего экстаза. А потом, в самом конце, когда каждый незабываемый крик будет исторгнут и все приемы пыток испробованы, он отнимет у Джима жизнь.