Завидев избы, Проска опять вскрикнула, и опять кровь подступила ей к горлу. Она кинулась к первому окну, застучала в стекло, припав грудью и животом к круглым бревнам стены.
Из избы вышла баба, окликнула, не видя со света:
— Кто это?.. Проска?.. Да ты, никак, напилась? Ступай домой.
— Кровь! — выкрикнула Проска, отплевываясь и сдерживая кашель.
— Пошла, пошла! — заголосила баба, взмахнув руками, как на скотину. — Доигралась, паскуда! Пошла!
Тогда Проска оторвалась от стоны и побежала вдоль улицы, бросаясь от одной избы к другой, стуча в оконца, заливая кровью темные стекла. Ее не везде слышали — в горницах шумели пьяные мужики, — крик ее становился тише, она все чаще поскальзывалась на дороге, падала, с трудом вставала и опять билась около окон.
Так она добежала до Хотея-Жука…
Прокоп справлял поминки по отцу у Аникона, пил сначала степенно, не торопясь, приговаривая:
— Помяни господи…
Аникон и Жук вторили ему:
— Царство небесное…
Жук вскоре ушел, хмельного оставалось много. Прокоп зачастил кружку за кружкой, — отогрелся, его разморило, он повеселел. Под конец, забыв о покойнике, Прокоп и Аникон тешились над кобелем, кормили его хлебом, намоченным в самогонке, вспоминали старое, потом пошли топтать по избе, прихлопывая в ладоши, пьяная собака выла на них смешным тонким воем, пастух подтягивал ей в голос:
— У-у-ух, каменскай, по-ше-ел!
Потом он свалился на пол и заснул…
Его разбудили девки, прибежавшие с улицы:
— Проску зарезали! Прокоп! Вставай! Проску…
Он затормошил свои кудлы, протрезвел.
— У Хотея-Жука! — тараторили девки. — Кровь так и хлещет! Айда скорей!
Прокоп, как был, без полушубка и шапки, выскочил на мороз, побежал по деревне.
В избе Хотея толпился народ. Проска лежала на скамье, под окошком, вытянувшись и закрыв глаза. С одного плеча ее сарафан был спущен, и окровавленная рубашка прилипла к телу.
Прокоп растолкал народ, кинулся к дочери. Увидев ее лицо, заостренное, белое, с глубоко запавшими глазами, он медленно обвел людей остолбенелым тупым взглядом, словно спрашивая ответа. Потом наклонился над Проской, грива его задела ее лоб, она открыла глаза.
— Кто? — спросил Прокоп не своим голосом.
Она отозвалась чуть внятно:
— Не тронь его…
И опять закрыла глаза.
Прокоп обернулся к народу.
— Ну, мужики, — сказал он и поклонился, тронув рукой пол, — выручайте! Надо девку везти в уезд, в больницу.
Тогда чей-то голос из угла избы усмешливо ответил:
— Хороша девка — с брюхом!
— Поди двойня будет! — откликнулся другой.
И правда, сейчас, когда Проска лежала на спине, живот ее казался непомерно большим. Прокоп посмотрел на него, взмахнул руками, словно кинувшись в драку, полез на мужиков.
— А что ж, выходит, и младенцу теперь пропадать?
Хотей-Жук, уткнув в землю раскосые глаза, рассудительно произнес:
— Что искала — то и нашла!
И какая-то баба, вглядываясь в Проскино лицо, сердобольно провыла:
— И чего ее возить-то, только мучить! Один конец!
Прокоп вдруг жалобно всхлипнул и заметался по избе от одного мужика к другому:
— Братцы, почто девке пропадать?! Братцы, почто?..
Но мужики хмурились, прятали глаза, не спеша выходили за дверь, горница пустела.
Прокоп бросился на улицу, стал бегать по дворам. Он как-то обестолковел, точно хмель опять ударил ему в голову, кричал, ругался, грозил засудить всю деревню. Тут только он заметил, что под ногами его вьется и брешет пьяный Аниконов кобель. Он с разбегу двинул собаку ногой, придавил ее, стал топтать. Потом, вовсе обезумев, убежал в поле, куда глядят глаза.
Почти замерзшего, поздно ночью его воротил Аникон.
У Жука вокруг Проски сидели бабы. Она была очень плоха, не переставая отплевывала кровь, дышала сбивчиво, неглубоко.
Жук глянул на Прокопа, покрутил головой, сказал, будто винясь:
— Кабы у меня две лошади было, аль бы три, отчего не дать… Говорил тебе, пускай Проска уходит от греха…
Прокоп встряхнулся, спросил:
— Сколько хочешь за лошадь? Я тебе не чужой, выручай…
— Кабы она без дела стояла, — опять промямлил Жук, — чего бы не дать… За два пуда, пожалуй, валяй, вези.
И они ударили по рукам.
На рассвете бабы и девки нанесли Проске всякой всячины пирога, яиц, черствого блина, — постлали в сани половичков, разжалобились, запричитали:
— Сердечная, где тебе выжить, кровушкой изошла до последней пясточки!
— Причастить бы ее, не отдать бы ей душу в дорого без покаяния!
— Ладно скулить! — прикрикнул Прокоп, — Выживет!