— Вот!
В руках у него сверкал дутыми золочеными пуговицами, переливался бальным лоском парадный китель с вице-адмиральскими погонами.
— Чистый габардин!
— Откуда такое великолепие? — выгнул бровь Серафим Серафимович.
— Соседи, адмиральские дети, в наследство получили. Хотели выбросить, да я не дал — в деревне пригодится. Ну-ка, надень.
— Э, да вы, Савва, прямо помощник президента США по кадрам. С учетом политкорректности.
Савка и впрямь был похож на индейца. Лицо его было расклешено треугольником носа, щеки раздвинуты, как фалды, освобождая место для широкого толстого рта, глаза задрались по сторонам. Поверх лица короткие седые волосы отливали не серебром, а при роскошном кителе, чистой платиной. Он улыбался.
— Ай, черное море, вор на воре! — воскликнул Серафим Серафимович.
Савка покосился на него, снял китель и аккуратно сложил.
— Да это стихи такие, Савва, — принялся увещевать Петр Борисович.
— Стихи так стихи. Только я сначала пуговицы обрежу и погоны спорю. А то — как пугало.
— Неужели вы про море ничего не написали? Налейте-ка. По идее, вы должны эту тетрадку съесть. Как Хронос. Или кошки. Мертвых детей полагается поедать. Вот и Николай Васильевич. Увидел, что души — мертвые, — и сжег. И спать лег. Так и похоронили.
— Ты, Борисыч, — отложи, — решил Савка. — Как будешь трезвый — листок оторви и печку затопи. С пользой. А так — зачем!
— Лучше скажи, Савка, кто мог рыбу утащить?
Савка вышел на веранду и тут же вернулся.
— Двери надо на ночь закрывать. Горностай, кто еще! Знаешь, такой, с хвостиком.
— А! — победоносно поднял палец Петр Борисович.
— Не будем спорить, — вы обещали читать про море, — отмахнулся Серафим Серафимович.
— Тогда — будьте здоровы!
— Н-да. А как все-таки правильно — ветра или ветры?
— Правильно ветры, но в разговорной речи…
— Оставь ветра, — попросил Савка. — Я эти ветры от коровы каждый Божий день на ус наматываю.
— Все-таки забавно, — мечтательно начал Серафим Серафимович, — опрощение простого. Интересно, до каких степеней. Отчего надо так устать, каким надо быть красноречивым, чтобы возжелать косноязычия, это надо так пропитаться алкоголем, чтобы пьянеть от морской воды, и зачем грызть эту кашу?
— Какую кашу?
— Ну, как же, пшенную. «Неторопливо пшенку грызть»…
Петр Борисович рассмеялся:
— Пшенка — это вареные початки кукурузы.
— Ну, это, видимо, семейное. Объяснять надо.
— Странно. Багрицкого цитируете, а о пшенке не знаете.
— Но ведь Багрицкий поэт, а не мелиоратор… или селекционер. Кстати, а что это у вас там надо забыть, чего нельзя забыть?
— Не знаю. Забыл.
— Да, воистину блаженны нищие духом… Между прочим, как вы понимаете этот постулат?
— А что тут понимать, — хмыкнул Савка. — Вот я — нищий. А духом блаженствую. Вот от бражки, от черной корочки, от той же коровы…
— Не очень понятно, — нахмурился Серафим Серафимович.
— Савка хочет сказать, что здесь инверсия. Следует понимать: Духом блаженны нищие. Очень может быть. Стилистика такая, ритмизованная проза, к тому же пешер, иносказание — все это предполагает инверсию, как прием…
— Ишь как заговорили, если б вы так писали… А я вас за дурачка держал… Прошу прощения, такая у меня сегодня стилистика. Продолжайте, пожалуйста.
— Ты давай конкретнее, — необъяснимо рассердился Савка.
— Опять рифма! Сколько можно говорить!
— Но вы же не дали мне времени исправиться.
— Действительно, — рассмеялся Серафим Серафимович. — Беда с вами. «Мучаясь» — «по-лягушачьи». А по существу, это тоже пешер? Притча? Иначе, как она попала в море, эта лягушка? Вероятно, это что-то про дым отечества? Родной реки родная грязь? Вы, однако, патриот, Петр Борисович. Вот только какого отечества? Я так понимаю, вы своими картинами ублажаете евреев и нуворишей. Вот скажите, Савва, вы исконный русский мужик, ведь должна же восторжествовать в России национальная идея?
— Я, Херсимыч, не знаю. Вот ты меня захмелил, а я тебе молока принес. Или браги. Борисыч мне костюм подарил, а я наловил ему рыбы. Вот и вся идея. А русская она или татарская — не знаю. У меня прабабка, что на шифоньере, татарка была. Чурка. Юсупова фамилия.
— Да-а? — а почему не Шереметева?
«Брага разбушевалась, — подумал Петр Борисович, — пока я читаю, они пьют. Не это ли русская идея?»
— Савка, налей-ка мне кружку. Полную. Пересохло что-то.
Очень не хотелось повторения вчерашней полуссоры.
— Читаем? — лучезарно улыбнулся он.
Это стихотворение хвалили в моем городе, — опередил комментарии Петр Борисович. — Хотя бы потому, что оно не могло быть напечатано ни под каким видом.
Синица море подожгла.
Фамилия первого секретаря обкома партии была Синица. Я, разумеется, этого не знал, потому что писал это стихотворение в Ленинграде. Да мне и дела до них не было. Я не знал фамилии и ленинградского начальника. Это еще до Романова. Пожалуйста — как только запомнил фамилию вождя, так и перестал быть поэтом.
Так вот, Синица ухитрился остаться в истории города. Его теща жила недалеко от обкома и навещать ее было бы легко, если б дорогу не прерывала улица, уходящая под довольно крутым углом к морю. Приходилось объезжать чуть ли не через весь город.