— Потом как-нибудь. Лучше уберем посуду. А то мухи…
Ксюша, напевая, проворно убрала со стола, мыла тарелки в эмалированной миске. Яков Семенович оттаял.
— А скажи-ка, Ксюша. Вот ты молодая все-таки девка. А Георгию скоро семьдесят. Не слишком ли… велик дисбаланс?
— Ну и что, Яшик? — пожала плечами Ксюша. — Я, когда постарею, возьму себе молодого. А Егорий — замечательный. Я без ума от Егория.
— Ну, ладно, — вздохнул Яков Семенович. — Ты тут разбирайся, а я пойду лодку конопатить. Течет, зараза.
Вечером, когда Яков Семенович писал письма при настольной лампе, Ксюша тихо вошла и придвинула табуретку.
— Яков Семенович, — жалобно сказала она. — Давай я тебе почитаю из романа.
Ксюша читала о страданиях наследницы престола Анастасии в сыром бараке Гулага, о заветном перстне с инициалами августейшей родительницы. Речь повествования была изысканна, осатанелая духовность перемежалась дымящейся наваристой порнографией.
— Это будет бестселлер, — объяснила Ксюша.
— Зачем тебе это надо, — огорчился Яков Семенович.
— Какой ты глупенький, Яшик! Жить надо сейчас! Отчего бы и тебе не написать…
— Нет уж. Только после вас, — вздохнул Яков Семенович.
Макар уныло ковырял целину у забора — понадобилась теще среди лета очередная порция гороха для деток. Мало как будто.
— Здравствуйте, — раздался женский голос. — А есть кто-нибудь из взрослых?
Макар растерянно огляделся — дети, вроде бы, еще спят.
— Ой, — смутилась женщина и рассмеялась. — Я имела в виду, кто-нибудь из женщин.
— Да-а? — вопросительно откликнулась Евгения Георгиевна, появившись на крыльце.
— Здравствуйте. Я с того берега. К вашему Славе за молоком иногда хожу. А муж в лодке сидит. Я что хотела… Могла и у молодого человека спросить, но женщины, мне кажется, ближе к таким вопросам… Это правда, что вы строите часовню? Ну, не вы, а…
— Правда. Правда и то, что главный строитель исчез. Поехал за благословением и уже две недели как…
— Но ведь построят?
— Я думаю, да. И материал завезли, и ребята там вроде ковыряются, шкурят.
— В таком случае, — женщина развернула зажатый в кулаке носовой платок, — мы хотели бы принять посильное участие. Вот, не передадите ли, кто у них главный, семьсот рублей? Не Бог весть что, конечно, но от души.
— Конечно, передадим. Спасибо. Вот Макар сейчас и отнесет к Митяю.
— К Митяю не пойду, — с тоской сказал Макар, глядя вслед уходящей женщине. — Вот Георгий приедет…
— Когда еще приедет! Тебе надо, Макарик, держать это в голове?
— Я лучше Якову Семенычу отнесу.
— Прекрасно. И отнеси.
— Когда?
— Да хоть сейчас. Горох подождет. Не к спеху.
От выселок до избы Якова Семеновича было метров триста, и Макар с наслаждением вкушал каждый свой шаг. Нельзя сказать, что его не выпускали, но для праздных прогулок нужен веский повод, а повода такого Макар не находил, прежде всего в себе. Проходя через перелесок, он вильнул даже в глубину, метров на десять, и тут же был одарен крепким подосиновиком с бледно-розовой шляпкой. Всё не с пустыми руками к Якову Семеновичу. Макар не писал с натуры, еще в студенчестве бросил это бесполезное занятие и сейчас, глядя на испятнанные солнцем чешуйчатые стволы сосен, он лишний раз убеждал себя в правоте.
Если Яков Семенович на рыбалке, придется сразу возвращаться домой, хотя можно выйти на бережок и покричать и помахать рукой.
Яков Семенович лежал на кровати, глядя в потолок.
— О, ангел-производитель, проходи, — обрадовался он. — На ловца и зверь бежит.
— Что ж я такого зверского совершил?
— Сейчас совершишь. А ты, собственно, каким ветром?
Макар объяснил и передал деньги. Яков Семенович вздохнул:
— Вот куда он пропал! Все горит синим пламенем. Да и кто сказал, что должно получиться! По Сеньке и шапка.
— У вас, вроде, девушка какая-то завелась, — попробовал Макар сменить тему, но тема не сменилась, а стала острее.
— Вот именно, — взревел Яков Семенович, — девушка… Конь с яйцами, а не девушка. Одно хорошо — уже неделю убегаю из дома, шкурю с мужиками. Мужики тоже: у Ваучера руки вообще не растут, ни откуда. А этот, Леня, все время лыбится. Хотя, может, и грешу — а вдруг у него гримаса такая, парез или что там… Ладно, Макарик, у меня к тебе дело. Поможешь, раз уж пришел?
— С удовольствием, только если не долго.
— Пойдем, покажу.
За домом на высоких перекладинах красовалась среди зелени черная лодка.
Макар прищурился.
— Интересно, — склонил он голову набок.
— Пупок надорвал, пока тащил от берега. Текла немного. Видимо, дерево было не выдержанное. Ничего, проконопатил, залил герметиком, теперь не течет. А надо, Макарик, белое слово написать, «Анюта», с двух сторон. Белила есть. Эмалевые. Вот только кисти нет. У тебя ведь наверняка…
Макар задумался. Идти домой за кисточкой. Дети уже, скорее всего, проснулись. Сяся глянет проникновенно черными своими глазами и дружески, понимающе скажет: «Ты можешь идти куда угодно, ты свободный человек, только у меня не восемь рук, и у Таси температура, и мама не железная». Вот это «куда угодно» у нее особенно хорошо получается.
— Обойдемся без кисточки. Нет ли у вас, Яков Семеныч, плотной бумаги? Можно оберточной. Трафарет вырежем и тряпочкой оттампоним.
— Я всегда говорил, Макарик, что ты великий художник. Карл Брюллов. Сапожный нож пригодится?
Макар провел по бумаге две параллельные линии и покрутил головой.
— Не крупновато ли? — кротко спросил Яков Семенович.
— В самый раз, — бодро ответил Макар и, подумав, убавил два сантиметра. — Теперь в самый раз.
Пустячная эта работа заняла более часа. Яков Семенович двумя руками прижимал трафарет, Макар на корточках терпеливо тыкал полусухой тряпочкой. Работать было неудобно — Яков Семенович, нависая, толкал Макара в спину твердым животом.
— Ну вот. А перемычки потом соединю, когда приду с кисточкой.
— Что ж, мастер, это дело надо обмыть…
Макар беспокойно глянул на небо.
— Уж скоро закат. Мне, наверное, пора. Небось, беспокоятся.
— Ну, прямо Золушка, — усмехнулся Яков Семенович. — Давай хоть по рюмашке, я долго не задержу.
Под кустом терновника он поставил на табуретку миску холодной жареной рыбы, кружку с какими-то бобами, оказавшимися молодой картошкой — вот, копнул куст на проверку, — открыл стеклянную банку.
— Эта дура привезла маринованные грибы. Сюда, в деревню. Представляешь? Что ж, попробуем.
— А где она, кстати?
— Шляется где-то. У нее полная деревня корешей. Может, у Маргариток, может, у Нелли. Она это называет «пойти в люди». Да ну ее. А ты заметил, Макарик? Чем меньше нам нравится человек, тем больше мы о нем говорим. Мимо добра мы проходим, не замечая, а зло не оставляет нас равнодушными. Как это с точки зрения богословия?
— Так ведь еще Гумилев, Лев Николаевич, заметил, что исторические периоды темнее всего для нас в годы относительного благополучия.
— Что ж, Макарик, давай выпьем за белые пятна истории. Ты не бойся, — засмеялся он. — У меня всего одна бутылка. Так что не засидимся. Есть, правда, перегородки грецкого ореха на спирту, но это лекарство от щитовидки.
После второй рюмки Макар успокоился. Небо на западе вызревало оранжевым и малиновым, туча, похожая на щуку, плыла поперек заката.
— Давайте за Тасю, — предложил Макар. — У нее сегодня температура.
Ветерок пробежал по темным травам, пронизанным стелющимся солнцем.
— Тихо! — сказал Макар и поднял палец. — Соловей.
— Ну и что, — удивился Яков Семенович. — Да они все лето…
— Нет, нет, — ответил Макарик. — Алябьев!..
Они прислушались.
Из сумрачной глубины деревни высоко переливался хорошо поставленный голос Ксюши.
— А, вундеркинд, — узнал Яков Семенович. — Она говорила, что консерваторию окончила, поди ты, думал, врет. Ну, давай за святое искусство.