Сруб вырос уже наполовину, работать становилось труднее. Часто приходил Андрей Иванович, давал советы. Яков Семенович приготовился колоть дранку — ошкурил и распилил на модули свежую осину, каждый вечер подходил к чуркам и трогал их пальцами — сохнут ли.
Когда дело дошло до стропил шатровой крыши, возвели на полице подобие лесов — вышло что-то шаткое и опасное. Яков Семенович не сомневался, что крыша должна быть тесовой, но Митяй быстро сосчитал в уме и резко выразился, что-то про дареного коня.
— Обойдетесь рубероидом, — отрезал он. — Ты лучше скажи, что с куполом будем делать.
— Я как раз думаю над каркасом. Сделаю шаблоны. А покрытие…
— Понятно. Думай дальше. Индюк тоже думал.
Под вечер к Якову Семеновичу подсел Андрей Иванович.
— Старик, у тебя эта, маковка, какого диаметра?
Яков Семенович развел руки.
— Понятно. А точнее?
— Мы с Макариком прикинули — сантиметров восемьдесят.
Андрей Иванович прищурился на стропила, помолчал.
— Ладно, — кивнул он. — Мы что с Митяем решили. Пока ты подумаешь да смастыришь — лето пройдет. Я как раз в Москву сбираюсь — дела кой-какие, так мне в мастерской сделают за три дня. Профессионально. А потом обшивай чем хочешь, хоть лемехом, хоть плугом. Годится?
Яков Семенович пожал плечами. Резонно, конечно. Куда только девать эти долгие минуты перед сном, когда замысливаются обводы, сочиняются крепления, решается вопрос жесткости…
Весь следующий день Яков Семенович был неразговорчив. Громко стучало сердце, потом, наоборот, замолкало, снова вздрагивало. Слабые руки плохо держали молоток. Вверх смотреть было опасно — кружилась голова, а внизу с шестиметровой высоты видел Яков Семенович побуревший кочкарник, усеянный целлофановыми пакетами, бумажками, одноразовыми тарелками и стаканами, разбросанными ветром еще с вечеринки месячной давности.
— Ты бы, Яша, пошел полежал, — сочувственно сказал Георгий, — тем более, что делать особенно нечего на обрешетке, мы с Леней едва помещаемся. Отлежишься — пропилишь дверь и окошки.
Яков Семенович покорно слез, но долго еще не уходил — собирал по лугу бытовой мусор, зажег костер…
За домом лежала Ксюша в купальнике, грызла шариковую ручку, что-то решительно вычеркивала.
— О, Яшик, — вскочила она, — смотри, что получается… Да на тебе лица нет! — Она потрогала лоб Якова Семеновича. — Кошмар! Давай я тебе липовый отвар сделаю.
Яков Семенович отстранил ее, вошел в избу и рухнул на кровать. Дура, прости Господи. Никакой температуры у него нет, еще чего. Обыкновенная тахикардия. Такое впервые случилось лет десять назад. Он и курить тогда бросил. Дергаться меньше надо. Он задремал, с покорной досадой воспринимая бред, явленный ему в полусне.
Корова Сан Саныча привела Колькиного быка, сам Нашивкин стоял у калитки в костюме, при галстуке и в капитанской фуражке. Он поклонился быку, показал неприличный жест, согнув локоть, и крикнул: «Йес!» Появилась работница Нинка и стала задирать корове хвост…
Колька Терлецкий приблизил к Якову Семеновичу беззубое лицо и грозно потребовал: «Давай триста рублей». «За что?» — удивился Яков Семенович. «За осеменение. У меня такса». — «А я при чем? Спрашивайте с Нашивкина». — «Нашивкин не хочет. Таможня добро не дает. А у тебя Таможни нет. Порто-франко!» Колька захохотал. Яков Семенович недовольно замычал и заставил себя проснуться.
— Что, красавица, — раздался за окном голос Митяя. — Пропадаешь? Где Семеныч?
Митяй вошел и сел в ногах у больного.
— Сердце? — Он достал из кармана фляжку. — Глотни. Дагестанский. Сердце как рукой снимет.
— Убийца, — улыбнулся Яков Семенович и сел. — Ну, давай.
Он сделал большой глоток и выдохнул. Сразу стало легче.
— Я, Семеныч, посоветоваться. Насчет кровли. Вот ты говоришь, тес. Я подсчитал. Смотри: пирамида в основании четыре метра. Высота шесть с лишним — прикинь на конус. Шпунтованная сороковка. Допустим — по двадцать сантиметров шириной. Это знаешь сколько?..
— Да что я, — замахал руками Яков Семенович, — рубероид так рубероид. Оно и проще.
— В том-то и дело, что времени нет. В конце августа надо закончить. Сам посуди — все разъедутся, и что?..
— А рубероид есть?
— Погоди, я не договорил. Есть у меня двенадцать листов железа. Кое-что осталось у Андрея Ивановича. Он сам предложил. Отдам, говорит, в полцены. — Митяй усмехнулся. — Что скажешь? Материал вечный.
Яков Семенович поморщился.
— Это блестящее такое? Как у тебя на бане?
— Покрасим. Хочешь — в красный, хочешь — в зеленый.
— В черный, — буркнул Яков Семенович, как ребенок, которого уговорили отказаться от живой собачки взамен на мороженое.
При сноровке Якова Семеновича получалось вырубить из чурки лемехов шесть-восемь, не больше. Подсчитать нужное количество было трудно, и он бездумно колол и колол, отдыхая от прибауток, переругивания и любомудрия своей бригады. Набегали даже какие-то строчки, но Яков Семенович не записывал: пусть их, что запомнится, то запомнится. Временами, как шквал, набегала Ксюша, приплясывая, что-то рассказывала. Тогда он откладывал инструмент и долго смотрел ей в переносицу. «Еще наколю вот столько и начну вырезать, — прикидывал Яков Семенович. — Можно на конус, так быстрее, но лучше уступами, богаче как-то…»
Георгий приходил с работы довольный, рассказывал, что сделано за день. Поужинав, он принимался тесать из липы столбы для крыльца, фигурные, по рисунку Ксюши. Яков Семенович с чистой совестью уплывал на рыбалку дотемна.
На пятый или шестой день в обед заявился Леня, посидел рядышком, повертел в руке готовый лемешок, хмыкнул:
— Пойдем, Семеныч, поглядишь, там купол привезли.
Сердце стучало, Яков Семенович замедлил шаг:
— Погоди, Леня, куда ты несешься! Никуда ведь не денется.
Возле стройки теснились, склонившись, Митяй, Андрей Иванович, Нашивкин и Георгий.
— Семеныч, с тебя поллитра, — закричал Андрей Иванович издали. — Смотри, какая штука!
Среди выгоревшей травы стоял на невысокой шее мателлический купол, окрашенный ярко-голубой эмалью. В его вытянутую луковицей верхушку был вмонтирован ажурный кладбищенский крест.
— Швы грубые, — недовольно сказал Митяй.
— Нормально, — успокоил Нашивкин и постучал носком бота по металлу. — Не гудит, — удивился он.
— Это ж не колокол, — заулыбался Леня.
Георгий хмуро молчал, поглядывая на Якова Семеновича.
— А лемех твой, Семеныч, я выкуплю, — заверил Андрей Иванович. — Посчитай, сколько… Кстати, Митяй, были расходы. Отойдем в сторонку.
— Тяжелый? — заинтересовался Нашивкин. — А ну, Леня…
Вдвоем они приподняли купол и выпрямились.
— Так себе, — сказал Нашивкин. Килограмм семьдесят. Как холодильник. Опускай.
«Ну, что ж. Еще одно испытание, — неожиданно спокойно думал Яков Семенович, возвращаясь с Георгием домой. — Надо думать, последнее».
— А пойдем на залив, сеть поставим, — предложил Георгий. — Я давно собирался. Сам буду грести. Туда и обратно.
— Нет, Георгий, спасибо. Возьми лучше Ксюшу. А я спать буду. Глаза прямо слипаются.
Двадцать восьмого августа Георгий вколотил последний гвоздь в ступеньку крыльца.
Он оглядел строение и растерялся. Порылся в кармане, достал полупустую пачку «Примы» и сунул сигарету в рот.
— Дай спички.
— Ты ж не куришь, — удивился Леня.
— Я обычно и часовни не строю, — пожал плечами Георгий и выплюнул сигарету. — Ну что, Леня, забросим топор в реку?
— На хера? Он еще, если наждаком пройтись…
— Так, Леня, поступали русские мастера в XVII веке. Храм построил — топор в озеро.
Леня пожал плечами:
— Мне-то что? Давай, отнесу да брошу.
— А ты-то при чем? — разозлился Георгий.
— Как хочешь, князь, а вмазать надо. Я, считай, месяц в этом вашем сухом законе. С лица спал.