Возглавлял Союз Герман Антропов, импозантный мужчина лет сорока пяти с повадками европейского премьер-министра средней руки. Антропов разъезжал по области на «Москвиче», колхозы выбирал передовые и знатные, входя в кабинет председателя, неразборчиво рокотал роскошным баритоном «Педераствуйте!» и легко заключал договора на комплексное исполнение наглядной агитации.
Если возникали неожиданные заминки, и начальственные дядьки молча тупили взоры, Герман доставал из кожаного бумажника справку, из которой следовало, что «Герман Сергеевич Антропов является прямым наследником великого крепостного художника Антропова А.П., что дает ему моральное право и нравственные обязательства хранить и множить гуманные традиции подлинно народного искусства». На справке стояли две печати — художественного Фонда УССР и Отдела пропаганды при обкоме КПСС. Дядьки растроганно и уважительно кивали тяжелыми головами.
Заказы Антропов раздавал под хороший процент художникам и зарабатывал на этом так много, что скоро влез в неоплатные долги. Пришлось наскоро создавать Союз алкоголиков, где чувствовал себя Герман в безопасности.
Карл медленно встал, вышел из бара и, почти не шатаясь, поплелся по Пушкинской к Приморскому бульвару. Опасения Плюща были ему понятны: в отличие от «законных» алкоголиков Карл пил романтически и беспорядочно, а это обычно плохо кончается.
Нет, в галерею Карл не пойдет, не сразу, по крайней мере. И завязывать нельзя ни в коем случае — развязка могла стать сокрушительной.
На бульваре почти никого не было, сквозь шелест платанов лязгал железом порт, вдалеке, у Дюка, парилась горстка винегрета — туристы, наверное, из Донбасса.
На душе вдруг прояснело, как давно не бывало, даже по трезвому, Карл поднялся со скамейки и вернулся в бар.
— Дай мне, Аркадий, пятьдесят граммов и стакан минералки.
Плющ был на месте, кофе он запивал яблочным соком.
— Так что, Костик, пойдем в картинную галерею?
— Не, — сказал Плющ, — не сейчас. А скажи, Карла, ты давно видел Коку?
— Так он же в Питере.
— Не. Он на Черноморском побережье. В тридцати километрах отсюда. Знаешь Сычавку, под Григорьевкой?
— А что он там делает?
— Занимается этим… сейчас…. экзис-тенциа-лизмом. Класс, правда? Я тут выручил кое-какие бабки, сдал старинный барометр на Староконном, — так что мы завтра к нему едем.
Плющ встал, взял фетровую шляпу с соседнего стула и почтительно приподнял ее.
— Завтра в восемь у Привоза, на стоянке Коблевского автобуса. Привет.
Они пробирались по пыльной тропе сквозь шелестящее кукурузное поле, початки, склоняясь, стукали их по головам.
— И занес же черт… — благодушно ворчал Плющ, перекладывая из руки в руку антикварный баул, — а ты, Карла, сподобился, неужели этюды будешь писать?
Плечо Карла оттягивал тяжелый этюдник с дюралевыми ножками, на левый кулак была намотана авоська с помидорами, брынзой и бутылкой водки.
И этюдник и водка предназначались для начала новой жизни: сядут они вечером у костра, Кока разольет по пятьдесят, выпьют они за святое искусство, потом Кока снова нальет, а Карл скажет:
— Нет, больше не хочу. Не хочу, и все.
А утром этюд напишет.
— А ты чего так мучаешься? В бауле у тебя что?
— Да ничего. Он сам по себе тяжелый. Головка сыра, банка меда и шерстяные носки.
— А носки зачем? — изумился Карл.
— Этот набор, Карла, мужчина всегда должен иметь при себе. Ну, и еще шмат сала, конечно. Растаяло, наверно, падла.
Поле кончилось, они вышли на пыльный колючий бугор, над которым простиралось, именно простиралось, иначе не скажешь, простиралось в разные стороны, веером, сиреневое море.
Метрах в трехстах от берега рыжел краешек затопленной баржи, на нем кукожилась темная фигурка. Плющ снял пропотевшую шляпу, поклонился фигурке и ринулся, подпрыгивая, по пологому спуску.
Кока поглядывал на подплывающего Карла, — издали казалось, неодобрительно, и время от времени подергивал леску.
— Смотри, не покарябайся, — сказал он, подавая руку, — тут так наросло…
Карл с удовлетворением уселся на раскаленную ржавчину.
— А там кто? — кивнул на берег Кока, — Плющик? Разболтал-таки, зараза.
Они не виделись около года.
— Что ж ты даже не показался?
— Решил погреться после Питера. Заодно и адаптироваться.
— К чему?
Кока дернул и вытащил бычка средней величины.
— Я же распределился в Ташкент.
— Зачем?
— Так. Подальше от нашей земли. И потом — там мощный Худфонд, и Союз художников приличный. Столица все-таки.
Кока впервые внимательно посмотрел на Карла.
— А Костик тебя спасать привез?
— Вряд ли. Хотя…
— Ну-ну. Тогда бери вот этот самолов. Крючок, правда, всего один. И рачков мало, — он кивнул на белую мыльницу, в которой розовели мелкие креветки. — Самому приходится ловить. Майкой.
Единственное облачко на всем большом небе ухитрялось заслонять солнце, догонять, забегать вперед, дожидаясь. Море темнело, морщилось, шквалы пробегали по воде, мурашки пробегали по телу.
— Ладно, — сказал Кока, — все равно не клюет. Сматывай. — Он вытащил из воды деревянный садок, бросил туда самолов и мыльницу.
— Ты, вроде, у нас лучше всех плаваешь?
Карл с удовольствием пожал плечами.
— Тогда садок оттарабань.
Кока махнул рукой и боком упал в море.
Привязанный к талии садок путался в ногах, Карл неторопливо плыл брассом, улыбаясь.
Возле вылинявшей палатки копошился Плющ, маленький, смуглый, с покатыми китайскими плечами. Рубашку он снял, а вместо штанов белело что-то несусветное, похоже, женское.
— Гусарские лосины, — объяснил он. — Между прочим, настоящие. Из оперного театра. Ломберный столик за них отдал. Помацай, чистая лайка.
— Зачем ты их напялил?
— А что, прикажете в городе их носить? Вещь должна существовать в своем предназначении.
Произнеся мудреную эту фразу, Плющ быстро вскарабкался на холм в поисках хвороста.
Продукты Кока погрузил в погреб — ямку, вырытую в песке, прикрытую этюдником.
— Захочешь картинку написать, поднимешь этюдник, а там еда. Поешь — спать хочется. — Кока засмеялся. — Наверное, так и надо.
Бутылку водки он с удовольствием повертел и положил туда же: пригодится.
Берег был уже в тени, и полморя было в тени. Сварили уху. Бычков оказалось недостаточно, и Плющ набросал в котелок слишком много картошки, мягкой, прорастающей, и две цибули вместо одной. Похлебка эта не то, чтобы испортила настроение, но оказалось, что если не хвалить уху, то и разговаривать не о чем.
Карл ждал, когда же Кока достанет водку, но уже остатки похлебки выплеснуты и зарыты в песок, и Кока взял котелок и пошел к роднику за водой для чая. Карл понял, что блеснуть благоразумием не удастся. Он лег на спину и, глядя в темнеющее небо, пытался разобраться, чем он расстроен больше — неслучившимся провозглашением новой жизни или тем, что не выпил. Так он и уснул, и почувствовал только, что его накрывают толстой тряпкой.
Во сне он увидел колодец, глубокий, но, видимо, не очень — отражения звезды в нем не оказалось. Карл легко крутил тяжелый ворот, легко подхватил два наполненных ведра и пошел по тропинке.
Ведра оказались чудные, таких не бывает, из толстой пластмассы, одно красное, а другое зеленое. И деревня оказалась странная, совсем не похожая на деревни средней России. Карл бывал там, лет семь назад, когда служил в армии. А эта была какая-то просторная, видимо, северная, изб не было видно, но они предполагались, был огромный луг с разноцветными травами до подбородка, белела широкая река за лугом, на противоположном берегу чернел сквозь туман высокий бор. Тропинка была узкая, ведра задевали упругую траву, вода из ведер понемногу выплескивалась, приятно холодила стопы. Показался дом, обитый узкой дощечкой-вагонкой, из калитки вышел дядька лет сорока, небритый, и мрачно пошел навстречу. Карл остановился, гадая, свернет мужик с тропинки или придется сворачивать самому. Лицо дядьки было странно знакомо, а может, забыто, как будто виделись они один раз много лет назад. Подошедший отобрал у Карла ведра и отругал: