— Ну, ты сдурел совсем. Как маленький. С твоим сердцем… — и пошел вперед, обливая неожиданно розовые, младенческие пятки. На крыльцо вышла красивая женщина, седая и загорелая, тоже странно полузнакомая, она улыбнулась, подошла вплотную, положила подбородок Карлу на ключицу и проворковала:
— Пойдем, искупаемся…
— Пойдем, искупаемся, — сказал Кока, — а потом поканаем на лиман. Хоть наловим.
Карл открыл глаза. Легкая дымка над морем предвещала яркий и долгий день, после странного сна сжималось сердце, в предвкушении чего-то хорошего.
Он, поеживаясь, пошел к воде по прохладному песку, стараясь не наступать на следы чаек. Вода была теплее воздуха и такая прозрачная, что, казалось, должна была навести на глубокие размышления. Карл поспешно вынырнул и вышел на берег.
— Я не пойду, — заявил Плющ. — Останусь за сторожа. Может, намалюю что-нибудь.
Степь поросла бурой шерстью с мелкими цветочками, лиловыми и белыми, ящерицы шарахались от тапочек и замирали в полуметре, на бугорке, озираясь. Окликал кого-то коршун. Низкорослые, призрачные кусты тамариска и дикой маслины не давали тени.
Глянцевый лиман был налит до краев, ничего в нем не отражалось — плоский дальний берег сливался с маревом. Могли бы отражаться облака, но их не было, только белые проблески пробегали по воде — отражения чаек, даже не самих чаек, а их полета.
По левому берегу тянулась невысокая дамба из бетонных блоков с ржавой скобой в центре каждого квадрата.
Креветки кололи усиками икры, но в связанную мешочком майку попадалось мало.
Гарцуя от нетерпения, закинули удочки, бамбуковые, с тяжелыми деревянными поплавками. Лиманский бычок крупнее морского и нежен, как песочник, хотя на Привозе покупатели называют таких бычков «жябами» за их зеленоватый оттенок.
Клевало непрерывно, едва наживка достигала дна, — глубина была чуть больше метра, — но бычки были как на подбор оскорбительно мелкие, невесомые, криво болтались в воздухе, не дергаясь, не отзываясь даже в руке, не говоря уж о сердце. Добровольно остановиться, однако, было невозможно, и они с отвращением дергали и дергали, надеясь все-таки на удачу. Креветки быстро кончились, в ход пошли черноглазые головки.
Прибежала собака, пойнтер, буднично, не здороваясь, уселась рядом, вывалив язык, тяжело дышала. По дамбе, не торопясь, гуськом подошли трое охотников. Кока поморщился.
— Ну что, — спросил первый, в брезентовых сапогах, — сто голов на рубль? На это говно настоящий бычок не пойдет, — заметил он, увидев на крючке растопыренную креветочную головку. — Вот где наживка!
Бабахнул выстрел, и не успели они вытащить головы из плеч, как к их ногам упала чайка. Охотник молча достал из-за пояса нож, вспорол чайке брюхо, и все трое гуськом, не отбрасывая тени, отправились прочь. Собака, помедлив, побежала следом.
Карл чувствовал себя униженным и бессильным, Кока понуро сжимал удочку двумя руками, как винтовку.
Приближался полдень, клев постепенно утихал. Карл и Кока разбрелись в разные стороны, всматриваясь в песок, словно в поисках чудесного выхода. Встретились они возле чайки, молча, отгоняя мух, резали тупым ножом сизые кишки.
Клев прекратился. Возвращались они тяжело. Карл нес удочки, у Коки на плече висела горячая хозяйственная сумка с уловом.
На морском берегу было прохладнее, восточный ветер раскачал небольшую волну. Возле палатки у костра сидел Плющ и жарил камбалу. Лосины он снял, на нем были трикотажные плавки телесного цвета, и это было почему-то неприятно.
— Рыбаки ловили рыбу и поймали рака, — поздоровался он. — Зачем мучиться, если существует цивилизация. — Плющ кончиком ножа указал на пузырящиеся толстые куски. — Трояк за колесо.
Оказалось, проходили рыбаки из Григорьевки, это километра два отсюда, там у них лабаз, неужели Кока не знал, туда и пиво завозят. Обещали подходить регулярно, хоть каждый день, раз есть спрос, так что…
— Какого хрена, — зарычал Кока, пошел к воде и долго мыл руки, затем медленно погрузился и поплыл, куда глаза глядят. Плющ снял сковородку с огня, поставил на песок.
— Ну что, написал этюд? — доспросил Карл, чтобы не молчать.
— Нет, конечно, — засмеялся Плющ. — Зачем, Карла, писать, если…
— Если существует цивилизация?
— Вот именно. А Кока все-таки не прав.
Вернулся Кока, успокоившийся и даже повеселевший, вытер руки о рубашку и достал из погреба бутылку.
— Кружка, правда, одна, — напомнил он и протянул ее Карлу.
— Да не буду я, — искренне отказался тот. — Жарко, — объяснил он, чтобы смягчить отказ.
— Я книжек не читаю, — сказал Плющ, — но вы должны помнить. Там пиратский капитан выжлекал на солнцепеке бутылку рома, а потом, кажется, и другую. И только после этого отбросил коньки. Было такое, а?
— Грин, — кивнул Кока.
— «Пролив бурь», — уточнил Карл.
— Вот интересно, — разговорился Плющ. — Герман Антропов помирает от цирроза. Может, мне, как помрет, стать почетным Председателем? Представляешь, непьющий алкоголик, а? Это как освобожденный секретарь парторганизации.
— Что это там в море, — спросил Карл, — да вон же… метров сто… левее…
— Это, кажется, нога брейгелевского Икара, — предположил Плющ.
— Да лебедь это, — разглядев, нахмурился Кока и выпил с отвращением. — Вам бы только хохмить.
Карл, хохмить не собиравшийся, слегка обиделся.
— С бычками надо что-то делать, и срочно.
— Вы уж, ребята, без меня, — вкрадчиво сказал Плющ и пошел купаться.
Тряпка на четырех колышках давала невнятное подобие тени, не тень, а легкий обморок света. Чистили бычков на перевернутой палитре в два ножа.
Берег тянулся влево до горизонта, справа в нескольких километрах он закруглялся невысоким глинистым мысом. Слева из ничего возникли две освещенные фигурки, большая и маленькая, они медленно увеличивались, как корабль на горизонте из учебника то ли физики, то ли географии. Через несколько десятков почищенных бычков фигуры оказались рядом.
— Здравствуйте, — сказал маленький старый еврей в голубых нейлоновых плавках с белой чайкой возле паха, — Боже мой, где вы нашли такой аквариум!
Его спутница была высокая и не то, чтобы полная, но рисунок плеч и бедер был мягко округлен, будто оплавлен на солнце. В ней угадывалось что-то знакомое. «Да, — одновременно подумали Кока и Карл, — она ведь похожа…» Она действительно была похожа на Венеру Милосскую, только в лице ее не было гипсовой тупости богини, оно сияло доброжелательной недоступностью.
— Вера, ты только посмотри, — продолжал старый еврей, — эти рыбки нельзя кушать! Вы вот что, мальчики, — решил он, — отнесите это несчастье на прибой. Есть такие специальные птицы, они подберут.
Вера печально улыбнулась, взяла старика под руку, и они медленно удалились в сторону мыса.
— Они плохо закомпонованы, — глядя им вслед, заметил Плющ, — их бы надо поменять местами.
Карл обтер руки сухим песком, взял кружку.
— Налей мне, — потребовал он.
Кока, не глядя, булькнул из бутылки, дождался освободившейся кружки и налил себе половину.
— Хватит, — сказал он, отдышавшись, и глаза его загорелись кошачьей отвагой. — Хватит с меня ваших рыбаков, и охотников, ваших еврейских богинь пополам с цивилизацией. Мальчики! В семь часов пойдет такой специальный автобус, он вас подберет.
В полупустом автобусе было прохладно — окна были открыты, и красное солнце мелькало за посадками низко, у самой земли. Плющ дремал, а Карл удивлялся и радовался покою на душе и тому, что все начинается заново. Надвигающийся город казался ему неведомым, как Заграница, притягательным и пугающим, где запросто можно пропасть, а можно, наоборот…
«Наоборот — что?» — растерянно соображал он.
НОЛИК
В дверь постучали. Парусенко чертыхнулся, выдернул кипятильник, накрыл газетой. В номер вошел мятый человек с порезами от безопасной бритвы на лице, с каштановыми глазами. Он вынул ноги из грязных резиновых сапог и шагнул вперед.