Нолик подошел к Алене, деловито помял плечо, подпрыгнул и лихо уселся у нее за спиной, обхватив руками огромную грудь.
— Ты ж говорил — не держась! — проболтался Карл.
— Так я ж буферами рулю!
Бабы смеялись: «Ну, дает, Нолик без палочки!»
— Как бы не так, — зарделась Алена, взбрыкнула и сбросила седока на пол. Тот быстро откатился, якобы опасаясь удара копытом.
Потом женщины угощали Карла копченой тюлечкой, местной, азовской, пахнущей свежим холодным дымом.
Пять дней они бродили по пологим холмам, погода стояла неяркая и теплая. Карл с Ноликом растягивали двадцатиметровую рулетку, вколачивали в мягкую землю реперы.
— Видишь могилку на том холме, — рассказывал Нолик, — там похоронен Казак Мамай…
— Не свисти, — смеялся Парусенко. — Это пункт триангуляции. Мы к нему привязываемся.
На третий день Нолик стал рассеян и хмур, долго устанавливал рейку, совсем запутавшись в понятиях «к себе» и «от себя». Последнюю съемку закончили в сумерки. Возвращались молча. Нолик плелся позади.
Метрах в двухстах от гостиницы Карл промычал: «не могу», вручил рейку Парусенке и перешел на бег. Поплясал возле дежурной, роющейся в поисках ключа, и ринулся в номер.
Через несколько минут распахнулась дверь, и, застревая рейкой, треногой и портфелем, ввалился, матерясь, Парусенко. Стало неуютно.
— Что ж ты сам, — поморщился Карл, — а Нолик где?
— Нолика я отпустил, — сказал Парусенко, отдышавшись и закрывая дверь.
— Как?
— Объясняю. — Парусенко сел на кровать и растирал колени. — Объясняю, работа окончена, всем спасибо. Что теперь, целоваться с ним?
— А попрощаться?
— Я попрощался.
— А я?
— И за тебя попрощался. И даже извинился. Ничего, отнесся с пониманием. «Что ж, — говорит, — Карл тоже человек, хотя…»
Карл не слушал. Вся легкость и любопытство, все заново обретенное доверие к жизни, новое чувство правоты, все нажитое свободным полетом в теплом весеннем воздухе споткнулось об эту равнодушную несправедливость и не имело теперь никакого значения. Он почувствовал себя крысой, застрявшей меж выброшенных ребер. Не поставить человеку бутылку… Не сказать хороших слов… И так последние дни был кислый. Вот что он сейчас делает… Седлает Алену в поздних сумерках?
Карл неправ — увещевал Парусенко. Таких Ноликов на каждом объекте… Никто никому ничего не должен. Он за это зарплату получает. А тратить свою душу на каждого… Тем более — и денег нет, на дорогу вот только, да два рубля, разве на пиво. А поставишь ему бутылку — напьется и набезобразничает. А его и так менты пасут. Так что… Парусенко достал из тумбочки сверток с тюлькой.
— Пойдем в буфет, пиво привезли, я видел.
В буфете было тепло, и свет был золотистый, как пиво, и пиво оказалось ничего… Все это только усиливало чувство вины. Карл смотрел в синее окно с размытыми в тумане фонарями.
— Не нравится мне тот штымп, — озабоченно сказал Парусенко, — только сразу не поворачивайся.
Карл медленно повернул голову. За противоположным столиком, у стены, смотрел на них человек лет тридцати, светловолосый, с гладким младенческим лицом, и фигурой он напоминал младенца, огромного, меняющего очертания в оранжевом тумане. Только в глазах его не было печального всезнания новорожденного. Он был похож на мертвого младенца.
— Тюлькой нашей интересуется, — размышлял Парусенко, — ОБХСС, не иначе.
Незнакомец решительно подошел к столику и сел на свободный стул.
— Извините, — горячо сказал он. — Где можно достать такой рыбки?
— Угощайтесь.
— Спасибо. Это хамса? Соня, три пива, — крикнул он буфетчице. — Мужики, вы не подумайте… Валера меня зовут. Я фотограф, бабки собираю по округе. Сам из Запорожья. Эту рыбку, я так понимаю, хрен купишь, а мне бы с собой увезти, хоть кило, хоть два. Сделаете? А то был на море…
Валера был убедителен. Так не сыграешь.
— Ладно, — сказал Парусенко, — постараемся.
— Любые бабки, — улыбался Валера.
Парусенко обернулся к Карлу.
— Сколько на Привозе такая?
— Пять рублей кило.
— Положим, четыре.
Карл не возражал: завышенная цена усугубляет факт воровства.
— Днем дома будешь?
— Целый день. Номер тринадцать, на втором этаже.
Парусенко встал рано, громко шевелился над спящим Карлом, и наконец равнодушно произнес:
— Надо сходить отметить командировки. Заодно и рыбки взять.
— Пойдем, — равнодушно сказал Карл, что-то подозревая.
— Вот ты и сходи. А я пока…
— Что пока?
— Понимаешь, — мягко сказал Парусенко, — я официальное лицо. Если что… сам знаешь. А ты — наемник. С тебя взятки гладки. К тому же у меня нога что-то разболелась. Альпинистские травмы. Сходи. Бабки выручим — поставишь пузырь своему Нолику. Да и перед человеком неудобно. Обещали все-таки. Ладно, все! — Парусенко поменял интонацию. — Я начальник!
— Это ты в поле начальник, — грустно отмахнулся Карл, — а здесь ты гамно.
Резон в увещеваниях Парусенко был — и с Ноликом попрощаться, и обещание сдержать.
— Давай бумаги, — вздохнул Карл, — и портфель.
— Портфель не дам, — быстро отозвался Парусенко, — провоняет.
— Да что же я, в руках понесу?
— А вот тебе авосечка!
Секретарша молча шлепнула печати, дату оставила открытой, пожелала счастливого пути. Карл зашел в коптильню.
— Здравствуйте, а Нолика нет? — слишком бодро и слишком громко спросил он.
Алена неприветливо оглянулась.
— Вам лучше знать, где Нолик. Нам он не докладывается.
— Ну, я пошел. Мы уезжаем. Может, увидимся… — проговаривая эти глупости, Карл топтался на месте.
— Подожди, — сказала Алена, вышла в соседнее помещение. — Вот, на дорожку. Тут и ставрида, и скумбрия и тюлечки немножко…
— Мне бы вообще-то тюлечки килограмма два, — отчаянно обнаглел Карл.
— Лида, набери, — обратилась Алена к пожилой женщине.
Беспечно помахивая авоськой, Карл пошел на проходную.
— До свиданья, — прокричал он мужику за стеклом, правдиво глядя ему в глаза. Тот что-то буркнул.
Едва Карл ступил на обочину дороги, подкатил знакомый милицейский «газик». Сержант вышел и открыл заднюю дверцу.
— Садись.
«Вот и все, — подумал Карл, — как просто…» Машина тронулась.
— Закончили? — спросил сержант, не оборачиваясь.
— Да, к сожалению… Хорошо тут у вас…
— Что ж хорошего, — сержант ухмыльнулся, — или Нолик наш понравился?
— А что, Нолик — классный мужик.
— Когда спит зубами к стенке, — отозвался водитель, сосредоточенно воюя с дорогой. Машина елозила в жидкой каше, ревела, вставала на дыбы, дворники размазывали грязь по лобовому стеклу.
— А за что он сидел?
Сержант с трудом обернулся и, глядя Карлу в глаза, с расстановкой произнес: «За особо опасные деяния», — и отвернулся.
— Ничего-то он ничего, — продолжал водитель, — вот только пьяный он — не дай Бог! Раз в месяц накатывает, скоро уже. На этот раз подловлю гада. Родной мамы не видать!
Машина выровнялась и пошла быстрее. Дорога кончилась, и ехали они по городской брусчатке. Карл пытался определить, где они находятся, но в мутном стекле видны были только побеленные деревья, темные прохожие и подворотни. Наконец машина остановилась.
— Вылазь, землемер, приехали, — торжествуя, сказал сержант. Карл решительно открыл дверь. Перед ним была гостиница. «Газик» рванул и скрылся в боковой улице. «И тут не попрощался», — подумал Карл и, ликуя, взлетел на крыльцо.
Парусенко от нечего делать поглядывал то на часы, то в окошко. Проехала грузовая платформа, запряженная битюгом. Такие исчезли в Одессе лет двадцать назад, да, в конце пятидесятых. А вот подъезжает «луноход», как говорит Нолик. Из машины вышел Карл с авоськой. У Парусенко вспотели ладони. Он прислонился к стене спиной и затылком и замер. Вошел Карл.